Дождь. Он не просто барабанил по стеклу — он яростно хлестал в темные окна, словно пытаясь вымыть грехи всего мира, стекая бесчисленными ручьями по стеклянной глади. За окном стемнело слишком рано, неестественно рано для октябрьского вечера, будто сама природа спешила укрыться от надвигающейся беды. В комнате было душно, пахло вареной картошкой, детскими капризами и усталостью, такой густой, что ее, казалось, можно было потрогать руками.
Анна, уставшая до состояния, когда кажется, будто кости наполнены не костным мозгом, а тяжелым, холодным свинцом, безвольно пыталась уговорить четырехлетнюю Свету доесть уже остывшее картофельное пюре с прилипшей к краю тарелки котлеткой.
— Ложечку за маму, солнышко, — голос ее звучал хрипло и обреченно. Она знала, что это не сработает.
Девочка, ее большие синие глаза наполненные слезами, упрямо мотала головой, сжимая маленькие губы в тонкую ниточку.
В противоположном конце стола, уткнувшись в синее холодное сияние смартфона, сидел пятнадцатилетний Марк. Наушники, словно щупальца технологичного спрута, впились в его уши, отгораживая от реальности мир громкого баса и циничных видеороликов. Его поза — вызов, брошенный всему миру взрослых, который его непоправимо подвел.
Посередине, раздираемая между младшей сестрой и старшим братом, скучала над тарелкой с остывшим супом девятилетняя Лика. Она бессмысленно водила ложкой по тарелке, рисуя узоры из морковных звездочек и луковых полуколец, ее взгляд был устремлен в никуда, в какую-то свою, детскую и оттого не менее горькую, тоску.
Анна сделала глубокий, прерывистый вдох, пытаясь успокоить разбушевавшиеся нервишки, которые звенели внутри, как натянутые струны, готовые лопнуть от любого прикосновения. Эта троица была не ее детьми. Они приходились ей племянниками. И в тишине, нарушаемой лишь завыванием ветра и мерным тиканьем часов, ее память болезненно отмотала ленту назад, к тому самому дню, когда ее привычная жизнь дала трещину.
Тот вечер был таким же дождливым. Тишину ее уютной гостиной, пахнущей свежесваренным кофе и лавандой от утюга, внезапно, грубо и безжалостно разорвал телефонный звонок. Не привычная мелодия Сергея, а настойчивая, чужая. Анна вздрогнула, отложив книгу, и посмотрела на экран. «Элеонора Максимовна». Свекровь ее сестры Ксении. Ледяная мурашка неприятного предчувствия медленно поползла вверх по позвоночнику. Рука сама потянулась к телефону, тяжелому, как гиря.
— Ань? — голос женщины на другом конце прозвучал сдавленно, хрипло, будто ее душили. — Ты присядь, дорогая. С Ксюшей и Артемом… С ними случилось… Страшное… Авария…
Анна онемело уставилась в белую стену, за которой угадывались силуэты шкафа и картины. С Ксенией они не общались много лет. Сестры, когда-то неразлучные, стали чужими, их разделила пропасть обид, несправедливых упреков и молчаливой конкуренции. Во всем виновата была ослепляющая наглость Ксении, которая, родив троих детей, возвела этот факт в абсолют и считала, что теперь весь мир обязан склониться перед ее материнским подвигом.
— Я еду ночевать к детям, — продолжала Элеонора Максимовна, и в ее голосе слышался неподдельный ужас. — Врачи говорят, что Ксюша с Артемом месяц пролежат в больнице, не меньше… Они живые, слава Богу, живые… Я… я хотела попросить тебя о помощи. Ты же поможешь? Я одна с тремя не справлюсь… Ваша мама не может приехать… работа, говорит…
— Чем я могу помочь? — автоматически выдавила из себя Анна, все еще не в силах осознать масштаб катастрофы.
— Присматривать за детьми. Помогать мне. Я одна не вытяну, — голос свекрови дрогнул, выдав всю беспомощность и отчаяние.
— Я… я постараюсь… — прошептала Анна, не в силах произнести отказ. Совесть, этот безжалостный судья, уже вынесла свой приговор.
На следующий день она взяла отпуск за свой счет, наскребанный по сусекам ее скромной бухгалтерии. Муж, Сергей, молча, с каменным лицом, помог перевезти ее вещи в дом сестры. Он сурово хмурился, его молчание было красноречивее любых слов. Он помнил каждую колкость Ксении, каждую ее попытку унизить Анну, и этот поступок жены считал верхом наивности и саморазрушения.
— Ты сама потом будешь жалеть, — сказал он на прощание, сухо поцеловав ее в щеку. — Они тебя сожрут с потрохами. Ты им не нужна.
Вечером, когда дети, напуганные и растерянные, наконец уснули, раздался звонок от матери. Голос Зои Петровны звучал слабо, виновато, прилично:
— Машенька, родная, ты же понимаешь, у меня давление скачет, я с постели встать не могу, а врачи прописали покой, да и работа… начальство не отпускает… Как дети? Дай Бог здоровья… Ксюшу навестим, как оклемается…
Вслед за ней позвонил отец. Василий Иванович, обычно сдержанный, был на взводе:
— Дочка, я бы сам рванул, помог, но сердце… ты знаешь, пошаливает. Таблетки глотаю горстями. Ты там держись. Мужайтесь.
Анна лишь молча кивала в бездушную пластиковую трубку, глотая ком обиды и горечи. Проблемы со здоровьем у родителей были, но не настолько же критичные, чтобы нельзя было пошевелить пальцем, чтобы нельзя было приехать и просто посидеть с внуками. Она осталась одна. Совсем одна.
Единственным светлым лучом, единственным человеком, который пришел на помощь не на словах, а на деле, оказалась Элеонора Максимовна — свекровь Ксении. Женщина под семьдесят, но с прямой, как струна, спиной и ясным, пронзительно-умным взглядом. Она появлялась вечерами, после своей бухгалтерской подработки (что само по себе вызывало у Анны изумление), ночевала на жесткой раскладушке в детской, чтобы дать Анне возможность выспаться хоть несколько часов, а утром, накормив детей завтраком и наведя в доме боевой порядок, уезжала, оставляя после себя запах духов «Красная Москва» и ощущение хрупкого, но надежного тыла.
— Ты — настоящий герой, — сказала она Анне как-то утром, застегивая старое добротное пальто. — Ксюша с Артемом никогда этого не забудут! — В ее словах была такая непоколебимая уверенность, что Анна на минуту поверила и сама.
Но дни, недели слились в один бесконечный, изматывающий цикл. Подъем в шесть утра, еще затемно. Завтрак на троих с абсолютно разными и всегда меняющимися предпочтениями. Сборы Лики в школу, сопровождаемые вечными поисками то тетради, то банта. Битвы с Марком, который считал себя достаточно взрослым, чтобы его опекала какая-то тетка, и всячески демонстрировал свое презрение ко всему миру. Бесконечные капризы и слезы Светы, которая каждую ночь звала маму, и ее тихие всхлипывания разрывали сердце на тысячи мелких острых осколков.
Стирка, уборка, готовка, проверка уроков, походы в магазин. Ночью Анна падала без сил на диван в гостиной, пахнувший чужими духами и детскими болезнями, но сон не приходил. В ушах стоял навязчивый призрак плача Светы или приглушенный, но назойливый бас из наушников Марка. Она пыталась звонить в больницу, но Артем брал трубку неохотно, его голос звучал отстраненно и сухо:
— Идем на поправку. Переломы. Ушибы. Спасибо за помощь. — И клал трубку.
Ксения на звонки и вовсе не отвечала. Как-то раз Лика, укладываясь спать, обняла Анну за шею, прижалась к ней теплым, доверчивым комочком и прошептала:
— Тетя Аня, ты почти как мама. Только суп у тебя не такой вкусный, как у нее.
Анна рассмеялась сквозь слезы усталости, и этот смех был горьким, как полынь. Сергей приезжал на выходные, хмуро смотрел на ее осунувшееся, побледневшее лицо, на синяки под глазами, на трясущиеся от перенапряжения руки.
— Ну когда тебе надоест-то, Ань?! — ворчал он. — Ты себя в хлам изводишь! Они же потом и спасибо не скажут!
— Это же дети, Сережа. Они ни при чем, — упрямо твердила она, сама уже начиная в этом сомневаться.
— А ты при чем? — не унимался муж. — У них есть бабушки, дедушки! Пусть они и думают! Элеонора Максимовна могла бы и взять отпуск за свой счет, а не ты, вкалывать тут за бесплатно!
И вот прошел месяц. Целый месяц жизни, вычеркнутый из ее биографии. Ксению и Артема выписали. Возвращение было назначено на воскресенье. Утром Анна сделала генеральную уборку, вылизала до блеска каждый уголок, приготовила сложный праздничный обед и купила большой, красивый торт с розовыми розами. Дети вертелись под ногами в радостном, нервном предвкушении, надели свои лучшие наряды. Даже Марк отложил телефон и нервно поглядывал на дверь.
Супруги приехали около четырех. Артем, бледный, осунувшийся, с рукой на перевязи, неуклюже опирался на костыль. Ксения, исхудавшая до теневого состояния, с красным, еще свежим шрамом на лбу, вошла, опираясь на его здоровое плечо. Дети с визгом бросились к ним, повисли на родителях, словно обезьянки.
Анна стояла в дверях на кухню, вытирая руки о простой клетчатый фартук, с нервной, вымученной улыбкой на лице. Она ждала. Ждала хоть какого-то знака, слов благодарности, пусть даже формальных, фальшивых. Обнимая детей, Ксения подняла на нее глаза. И Анна замерла. Ее взгляд был холодным, острым, сканирующим, как у хищной птицы, оценивающей добычу. В нем не было ни капли тепла.
— Ну, здравствуй, — бросила она сухо, без тени улыбки.
Артем лишь молча кивнул и, прихрамывая, прошел в гостиную, тяжело опустился в свое кресло-мешок, будто вернулся в свою крепость.
Обед прошел в тягостной, гнетущей, абсолютно неестественной атмосфере. Дети болтали, пытались рассказать все разом, показывали поделки, рисунки. Ксения и Артем отмахивались, клевали носом, погруженные в себя, в свою боль и свою исключительность. Анна чувствовала себя лишним, ненужным предметом мебели, которую забыли вынести на помойку. Когда дети наконец разбежались, чтобы принести и показать все свои сокровища, Ксения отпила глоток чая, поставила чашку с глухим стуком и без всяких предисловий, ледяным тоном, произнесла:
— Ты украла у нас деньги, пока мы лежали в больнице?
Воздух вырвался из легких Анны одним болезненным выдохом. Она опешила, почувствовав, как пол уходит из-под ног.
— В каком смысле? — выдавила она, не веря своим ушам.
— В самом прямом. В моем кошельке, в отдельном кармашке, лежали наличные. Часть — мелочью. Я всегда откладываю монеты, их часто дают в магазине, я их коплю…
Анна прекрасно помнила этот потертый кожаный кошелек. Она брала оттуда деньги несколько раз, исключительно по просьбе Артема по телефону, на продукты и на лекарства детям. Каждую потраченную копейку она скрупулезно, до фанатизма, записывала в синий блокнот, который сейчас лежал на тумбочке рядом с аккуратной пачкой чеков.
— И что? — спросила Анна, уже чувствуя ледяную пустоту в груди и понимая, куда дует ветер.
— А то, что там сейчас нет ни одной монеты, — голос Ксении зазвизжал, стал резким, обвиняющим, ядовитым. — Ни одной! Так не бывает. Я знаю, сколько там было мелочи! Я всегда знаю! Ты украла ее!
В комнате повисла гробовая, давящая тишина. Даже часы на стене, кажется, перестали тикать, затаившись. Анна почувствовала, как кровь резко отлила от ее лица, оставив кожу ледяной, а потом прилила обратно обжигающей, позорной волной, залив щеки краской унижения.
— Ксения, ты что такое говоришь? — прошептала она, и ее голос дрогнул. — Ты с ума сошла? Я месяц пахала здесь как каторжная! Я свои собственные деньги тратила на добавку к тому, что вы оставили! Я отложила всю свою жизнь, свою работу, свою семью! Я… — она задыхалась, слова рвались наружу, смешанные с яростью и невыносимой обидой. — Ты можешь посмотреть блокнот! Все до копейки расписано! Все чеки лежат!
— В блокнот можно было написать, что угодно, — в разговор холодно, твердо и беспощадно вступил Артем, не глядя на нее. — Факт в том, что денег нет. Ксения всегда откладывала монеты. Это ее система. А теперь их нет. Не может просто так исчезнуть вся мелочь! В магазине бы тебе обязательно сдали мелочь, и она должна была там быть!
В дверях, привлеченные raised голосами, замерли дети. Марк смотрел на тетю и мать с испугом и глубочайшим непониманием взрослого абсурда.
— Я… я просто избавилась от нее, чтобы она карман не оттопыривала, мне было неудобно! — попыталась найти хоть какое-то разумное объяснение Анна, понимая всю абсурдность своих слов. — Вы… вы неблагодарные уроды! Я заменила вашим детям мать, пока вы валялись в больнице, а вы мне устраиваете допрос из-за какой-то жалкой мелочи?!
— Если это мелочь, то почему ты ее взяла? — ехидно, с каким-то садистским удовольствием, бросила Ксения. Ее глаза блестели торжеством.
В этот момент дверь открылась. На пороге, вся в каплях дождя, стояла Элеонора Максимовна. Она снимала мокрое пальто, собираясь, видимо, помочь с ужином, и сразу, всеми порами, почувствовала атмосферу разора, ненависти и несправедливости, витавшую в воздухе.
— Что здесь происходит? — спросила она, ее зоркий взгляд скользнул по бледному лицу Анны, по самодовольному — Ксении, по отстраненному — Артема.
— Мама, не волнуйся, мы сами разберемся, — попытался отмахнуться сын.
— Мы выясняем, куда Анна дела наши деньги, — зло заявила Ксения. — Из кошелька пропала вся мелочь. Вся!
Элеонора Максимовна посмотрела на невестку с таким нескрываемым изумлением и брезгливостью, что та даже невольно отступила на шаг. Потом ее взгляд, опытный, всеподмечающий, упал на Лику, которая испуганно прижала к груди большую, розовую, набитую чем-то тяжелым копилку-свинку.
— Ликонька, а что это у тебя, детка? — мягко, очень спокойно спросила бабушка.
Девочка, вся похолодев от страха, вышла вперед. Ее нижняя губа дрожала.
— Это я… я копила, — прошептала она. — Хотела маме с папой подарок купить… чтобы они скорее поправились… красивую ароматную свечку, вон какую, в стеклянной баночке… А тетя Аня мне мелочь давала, когда я ей в магазине помогала сдачу считать… Она сказала, что это мне за помощь. Что я молодец.
Она перевернула тяжелую копилку. Снизу была откручена маленькая пластиковая крышечка. Девочка, рыдая, вытряхнула на стол целую горку монет — рубли, пятаки, десятирублевые монетки. Они с грохотом рассыпались по столу, ярко блестя под светом лампы.
— Вот… все тут. Я не украла! Я просто хотела сделать приятно! — залилась слезами Лика.
Наступила оглушительная, абсолютная тишина. Было слышно, как за окном завывает ветер. Ксения побледнела, на ее лице застыла маска растерянности и злобы. Артем отвернулся, уставившись в окно, в черную мокрую гладь ночи. Анна посмотрела на сестру. Не с ненавистью, нет. С ледяным, всепоглощающим разочарованием и пустотой. Пустотой на месте тех чувств, которые она когда-то к ней испытывала.
Элеонора Максимовна первая нарушила молчание. Ее голос, обычно твердый, теперь дрожал от негодования:
— Вы… я даже не могу подобрать слова. Твоя сестра месяц таскала на себе ваш дом, ваших детей, ваши проблемы! Она положила ради вас свое здоровье, свои нервы, свое время! А вы… вы встречаете ее вот таким подлым, ничтожным, грязным подозрением? Из-за горсти монет, на которые ваша же дочь, ваша кровь, хотела купить вам подарок? Опомнитесь! Оглянитесь на себя!
Но было уже поздно. Слишком поздно. Слова были сказаны, обвинения брошены, и яд их уже проник в самое сердце, отравив все доброе, что было сделано. Анна медленно, как автомат, на негнущихся ногах, подошла к стулу. Ее пальцы, холодные и нечувствительные, развязали тесемки фартука. Она сняла его, этот символ месяца рабского труда, и аккуратно, с какой-то прощальной нежностью, положила его на спинку стула. Затем подошла к тумбочке, взяла свой синий блокнот с аккуратными колонками расходов, сумочку. Ее движения были отрешенными, будто она наблюдала за собой со стороны.
— Анна, подожди… — неуверенно, без всякой надежды, начала Ксения, но Анна даже не обернулась. Она не слышала ее. Она слышала только вой ветра за окном, звавший ее прочь из этого дома, из этой жизни, из этой истории.
Она быстрыми, решительными шагами вышла в прихожую, наскоро натянула куртку, сунула ноги в ботинки, не застегивая их, и выскочила на лестничную площадку, в объятия холодного, промозглого подъезда. Захлопнувшаяся дверь прозвучала как выстрел. Как приговор.
— И пусть себе идет, — безразлично, в пространство, произнесла Ксения, отводя взгляд от испуганных глаз детей. — Я за ней точно не побегу. Не в том состоянии, да и желания тоже нет.
Элеонора Максимовна покосилась на невестку, которая все еще пыталась сохранить маску правоты, и тяжело, по-старушечьи, вздохнула. Она отлично понимала, что после этого инцидента в случае новой беды рассчитывать на помощь Анны будет нельзя. Навсегда нельзя.
— Ксения, ну зачем ты так? — тихо спросила она. — Странная, уродливая логика у тебя, конечно…
— Почему это странная? — усмехнулась та, уже оправляясь от momentary смущения. — Это я еще все вещи не проверила. Мало ли что еще могло пропасть за месяц, — с тяжелым, грязным намеком добавила она.
— Ну кому твои вещи нужны, в самом-то деле? — с горькой усмешкой парировала свекровь. — Анна меньше тебя в два раза, в твои платья не влезет.
— Мало ли, — нахмурилась Ксения, ее глаза забегали по комнате, выискивая новые поводы для подозрений. — Я еще все проверю… Все до ниточки.
И она проверяла. Спустя пару дней Анна от матери узнала, что сестра обвинила ее в пропаже нескольких детских кофточек и пары джинсов Марка. Это было уже на грани полного абсурда, но Ксения не видела в своих словах никаких несостыковок. Она уже поверила в свою правду.
В тот день, выслушав жалобу матери на «нервы Ксюши» и «ее тяжелое состояние», Анна положила трубку. Она подошла к окну. Дождь кончился. На небе, промытом до хрустальной чистоты, сияла одинокая, холодная звезда. Она дала себе слово, твердое, как алмаз, вырезанное на самом дне ее израненной души: больше — никогда. Никогда не откликнется ни на одну просьбу, ни на одну беду неблагодарной сестры. Ни за что. Цена мелочи оказалась слишком высока.