Маргарита ждала. Она сидела на стуле у самой двери, застывшая, как изваяние гнева, и вся ее мощная, некогда пышущая здоровьем фигура была напряжена до дрожи в сведенных судорогой пальцах. В руках она нервно, с таким треском, что рвал бумагу, перелистывала старый журнал мод. Розовощекие модели в кринолинах и пледах казались ей теперь не просто нелепыми — они были оскорбительным пятном на фоне ее реальности, жалкой пародией на ту жизнь, о которой она когда-то мечтала. Журналу этому было лет пять, не меньше. Он был такой же застиранный и потрепанный, как и ее собственная судьба.
Прислоненная к косяку тяжелая дубовая скалка, ее верная соратница в битвах за семейный очаг, ждала своего звездного часа. Маргарита мысленно уже примеривала размах, представляла, как со свистом рассекает воздух и с глухим, сочным звуком встречается со спиной ее благоверного. Три дня! Три дня в запое, пропитый аванс, позор на весь поселок! Нет, на сей раз она ему точно переломит хребет. Выпустит из него всю дурную кровь и перегар.
Игнат позвонил два часа назад. Его голос в трубке был жидким, виноватым, заплетающимся в жалком оправдании. Дескать, у товарища, такого же забулдыги, жена вернулась раньше срока с праздников, подняла скандал, выгнала их обоих… «Маргоша, пусти, а? Куды ж мне больше…» Она сквозь зубы, односложно бросила: «Иди». И он пошел. Знал, что его ждет, но идти было больше некуда. Работал он в лесхозе в соседнем поселке, и дорога домой пролегала через густой, по-зимнему глухой лес. Обычно он одолевал ее за сорок минут, даже будучи навеселе. Он тогда, лебезя, пообещал быть через полчаса. Прошло два.
В ванной с шумом закончила литься вода, и через мгновение в прихожей возникла дочь, закутанная в старую, но яркую, с рисунком из геометрических фигур, фланелевую ночнушку.
— Мам… Ну сколько можно сидеть? Иди уже спать. Придет он — и так успеешь своё взять. Отметишь его, как всегда.
— Иди сама спать, Вероника, и не лезь не в свое дело, — отрезала Маргарита, даже не поднимая глаз от уродливых, на ее взгляд, выкроек.
— Да уж какое вы дело… Взрослые. Прямо из ушей ваша взрослость сыпется, — проворчала девушка.
— Цыц, я сказала! Слышишь? Не дерзи!
Маргарита резко встала, точно хищница, учуявшая добычу. Рука сама потянулась к натруженной рукояти скалки. В доме воцарилась тишина, и в этой тишине обе женщины уловили звук снаружи. Кто-то бодро, уверенно стучал по обледеневшим ступеням подъезда, затем застучал каблуками по бетонному полу длинного общего коридора.
Маргарита разочарованно швырнула скалку обратно в угол.
— Это не он. Трезвый кто-то. Твой папашка будет шаркать, как рак, и в стенки плечами тыкаться.
Не успели эти слова слететь с ее губ, как в дверь раздался настойчивый, но какой-то странно-торопливый стук. И голос. Его голос. Но не пьяный, не виноватый, а сдавленный, полный незнакомой ей прежде тревоги.
— Маргарита! Маргоша! Это я! Открой, ради Бога! Быстрее!
Поразившись этой новой, железной ноте в его голосе, она откинула щеколду. Дверь распахнулась, и в проем ввалился Игнат. Он резко впрыгнул внутрь, тут же, дрожащими руками, захлопнул дверь, ввернул все замки, набросил цепь. Только тогда он прислонился к стене спиной, запрокинул голову и выдохнул — длинно и прерывисто, будто только что вынырнул из ледяной воды.
Он был трезв. Это било в нос, било по мозгам — он был абсолютно, кристально трезв. Выдавал его только тяжелый, въедливый перегар, от которого Вероника поморщилась и отшатнулась. Но это было ничто по сравнению с его видом. Лицо Игната было белым, как мел, как свежевыпавший снег за окном — ни кровинки. Но не болезненной бледностью, а мертвенной, испуганной. Глаза его, широко раскрытые, буквально вылезали из орбит, и в них стоял такой немой, животный ужас, что у Маргариты похолодело внутри. Он поводил ими по квартире, безумно, не в силах остановиться и сфокусироваться. Весь он был в снегу, на валенках налипла ледяная крупа, пальто промокло насквозь.
Маргарита замерла с полуоткрытым ртом. Все ее боевой настрой, вся ярость мгновенно испарились, уступив место холодному, ёкающему недоумению.
— Ты что это тут разыгрываешь… — начала она, но он внезапно положил ей на плечо руку. Рука была тяжелой, деревянной, негнущейся.
— Маргоша… Ты только не ори… Слушай… Я щас такое… такое расскажу… — его голос сорвался на шепот, сиплый и прерывистый.
Все еще не веря, но уже обеспокоенная, она взяла его под локоть, повела в зал. Он дал себя вести, как ребенок, упал на диван, какое-то время просто силясь в никуда, а потом повалился на спину, сложив руки на груди, как покойник. Поза была настолько неестественной и жуткой, что Маргарита вздрогнула.
— Ну? — нетерпеливо толкнула она его в бок, пытаясь вернуть себе хоть крупицу былой уверенности.
— Шел я, значит, лесом… — начал он, уставившись в потолок. — Думал, приду, получишь я от тебя по полной, и хоть засну на своем диване. А ночь-то, ночь… Лунная, яркая. Луна — круглая, тяжелая, прямо давит на макушку. Светло, хоть иголки собирай. Снег слепит. И тихо… Тишина такая, что в ушах звенит. И тут я слышу…
На этом месте Игнат побледнел еще больше, если это было возможно. Он посерел, потом снова стал белым, и судорожно сглотнул.
— Верка, принеси… тазик… на всякий случай, — выдавил он.
Он молчал минут пять. Лежал с закрытыми глазами, и по его лицу пробегали судороги, губы беззвучно шептали что-то. Маргарита сидела и ждала, и в ее душе скепсис уже начал медленно, но верно проигрывать растущей жути.
— И тут я услышал… а потом и увидел… — он снова замолк, глубоко, с присвистом вдохнул, провел по лицу грязными, в чем-то темном, руками, словно пытаясь стереть кошмар с век.
И вдруг сдался.
— А, знаешь что, Маргарита… Давай ты просто побьешь меня. Давай. Бери свою скалку. Я повернусь. То, что я видел… я не могу сказать. Не могу!
С этими словами он резко повернулся лицом к стене, закрыв голову руками. Маргарита, ошарашенная, выпроводила дочь из комнаты и закрыла дверь. Тактика ее мгновенно переменилась. Она стала ласковой, заискивающей, суетилась вокруг него, гладила по голове, уговаривала, упрашивала рассказать. Но он был непоколебим. От него нестерпимо сильно пахло потом, но это был не просто запах пота — в нем была какая-то странная, едкая, звериная нота, от которой першило в горле.
Она помогла ему снять мокрый свитер и стала стаскивать промокшие штаны. И тут она вскрикнула — на его голени, чуть ниже колена, зияла свежая рана. Неглубокая, но рваная, с ободранными краями. Кровь уже запеклась, но сама рана была влажной, липкой.
— Где ты так? Дрался? С тем забулдыгой?
Игнат посмотрел на нее странным, пустым взглядом, в котором было столько неизъяснимого, что ей стало холодно.
— Укусили.
— Кто? Твой собутыльник?
— Нет… Свинья.
— Какая еще свинья?!
— В лесу. Самая обыкновенная свинья.
— Так ты, выходит, от свиньи испугался? — фыркнула она, пытаясь вернуть все в хоть какие-то понятные рамки.
— Нет. Ничего не скажу. Спи.
Всю ночь, просыпаясь, Маргарита видела его лежащим в той же позе и с широко открытыми, горящими бессонницей глазами, уставленными в потолок. Он был абсолютно трезв.
— Маргош… а не осталось ли у нас фотографии Лидки? Той, которая утопилась? — неожиданно спросил он под утро.
— Которая по тебе сохла? Эта чахлая, болезная?
— Ну чахлая… — обиженно пробурчал он. — Худая была. Кость тонкая.
— На кой мне ее фото? Выдумал! В клубе, кажись, на общем висела. Спи уже! Вспомнил не вовремя…
— Да я так… просто.
И он пролежал до утра, а в голове у него все смешалось в один жуткий, непостижимый вихрь: события минувшей ночи и давно забытые грехи молодости. Лидка… Когда он думал о ней в последний раз? Лет двадцать пять прошло! А был он тогда парнем видным, удалым, девки от него без ума были. А он их менял, как перчатки. Лидка, тихая, серенькая мышка, тоже в него влюбилась по уши. Нравилось ему тогда невинных совращать, грешен был… Поиграл и бросил. А она прикипела душой, ходила следом, плакала, умоляла. А через пару месяцев выяснилось, что беременна. А он уж к другой вспыхнул — к самой Маргарите, да так, что готов был ради нее мир перевернуть. Объяснялся он с Лидкой, умолял не ломать ему жизнь, ведь без любви — какое счастье? На следующий день ее нашли в реке. Старая бабка из соседнего дома тогда сказала, крестясь: «Черти сманили ее к самоубийству, теперь она у них в рабах. Горемычная…» Тогда он не придал этим словам значения. Но теперь… Теперь он видел это. Воочию.
Прошел месяц. Затем другой. Игнат не притрагивался к бутылке, хотя раньше запои были его регулярной, ежемесячной отдушиной. Но нога не заживала. Кожа вокруг укуса почернела, стала похожей на старую, мертвую кору, а сама рана оставалась свежей, сочащейся, будто ее только что нанесли. Врачи разводили руками, накладывали швы, прописывали мази — все было тщетно. В конце концов, Маргарита не выдержала:
— Сходи к Матрёне. Может, и правда, тут дело нечистое. Пусть пошепчет, водичкой польет.
Матрёна была местной знахаркой, шептуньей, и народ к ней тянулся, хоть и побаивался. Услышав это имя, Игнат странно и резко дернулся, будто его ударили током, и снова побелел.
— Ни за что! Ни ногой! Пусть лучше нога отсохнет! Да и не болит она, не томи меня, отстань! Хватит с меня этой нечисти!
— Да что же случилось-то той ночью?! — взорвалась она. — Говори уже!
И Игнат сдался. Он прикрыл на кухне дверь поплотнее, налил себе воды дрожащей рукой и начал рассказывать. Голос его был тихим, прерывающимся, полным неподдельного ужаса.
Признался он, что уходя от собутыльника, все же хватил для храбрости, чтобы не так страшно было идти домой на расправу. Шел он лесом… Ночь, луна, ели в снежных шапках. Дорога уходила вперед плавной дугой, обозначенная колеями. Тишина гробовая, только где-то далеко, в поселке, собака на цепи воет, и вой этот еле долетает, словно из другого мира. И вдруг, в этой мертвой, ледяной тишине, его окликнули. По имени. Сверху, с высоты еловых лап, над самым лесом, послышался противный, кривляющийся, точно скрип несмазанной двери, голос:
— Игнашка-репышка, свиная требушинка, иди к нам, чертяка завалящий! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!
У Игната кровь застыла в жилах. Он обернулся на ближайшие ели — и обомлел. На ветках, высоко над землей, сидели и раскачивались самые настоящие черти. Рогатые, с красными, горящими угольками глазами, с приплюснутыми свиными пятаками вместо носов. Они болтали ногами с копытами, строили ему рожи и угорали от хохота. Игнат отшатнулся, споткнулся на ровном месте, развернулся и помчался прочь, что было сил! А черти — за ним! Они прыгали с ветки на ветку, с дерева на дерево, легко несясь над самым его затылком, улюлюкая и свистя:
— Не уйдешь! Не уйдешь! Здесь тебе и каюк!
Не добежал он и полпути, как услышал сзади звон бубенцов. Скрип полозьев. Сани! Сердце его екнуло от надежды — спасение! Он даже не подумал в тот миг, откуда в конце восьмидесятых в ночном лесу могли взяться сани. Он отскочил на край дороги, чтобы остановить их, а черти на ветках так и покатились со смеху, захлопали в ладоши, кувыркались на еловых лапах.
Сани налетели на него со скоростью урагана. В санях сидела веселая, хмельная ватага — парни и девки, кричали, смеялись тем же мерзким, бесовским смехом, что и черти на ветках. И глаза у всех были одинаковые — ледяные, змеиные, пустые и злые.
— Присоединяйся, Игнаша! Заскакивай! — проревел кто-то.
Игнат вгляделся в одну из девиц — и сердце его чуть не разорвалось от ужаса. Это была Матрёна, ихняя знахарка! Но одетая в старинный, расшитый платок и тулупчик с заячьим воротником, какие носили сто лет назад. Она сидела и ухмылялась ему своей знакомой, хитрой ухмылочкой. Игнат отпрянул назад, на дорогу, встал прямо перед лошадьми, и вся ватага от его перекошенного страхом лица просто зашлась в истерике, катаясь по сиденьям.
И в этот момент лунный свет упал на них прямо, и Игнат увидел, что все они, кроме Матрёны и еще одной женщины, обросли рогами, копытами и свиными рылами. Но самое ужасное ждало впереди. Вдруг заговорили лошади. Одна обернула к нему свою длинную морду и сказала тонким, до боли знакомым девичьим голоском:
— Эх, прокачу я тебя нынче, Игнатушка, прыгай ко мне на хребет.
Игнат вгляделся и почувствовал, как земля уходит из-под ног. Лошадь была… ненастоящей. Она была словно слеплена из человека: вытянутая человеческая спина, ноги, искривленные и заканчивающиеся копытами, острый, как плеть, хвост, а грива — длинные, спутанные, до земли, человеческие волосы, когда-то золотистые. И лицо… Лицо было человеческим, но уродливо вытянутым, лошадиным. И в этом лице он узнал ту самую Лидку, которую когда-то погубил. В ее глазах не было ничего — ни надежды, ни мысли, только бесконечная, всепоглощающая покорность и тоска. Один из чертей щелкнул над ней плетью. Лидка взмахнула ушами и двинулась на Игната. Он отступал, не в силах развернуться и бежать, ноги стали ватными.
Тут заржала вторая лошадь и обернулась к нему, играючи, но в ее глазах была та же бездонная пустота:
— Любил ты на мне кататься, Игнат, так давай же, садись, подвезу до самого конца. Иго-го! Го-го! — ее смех был похож на стон.
И он узнал и ее — это была Нюрка, первая на деревне гулящая и хмельная бабенка. К ней хаживали все, и он греха не таил. Лет десять назад, пока она гуляла, у нее дома случился пожар, и сгобли трое ее маленьких детей. Похоронив их, Нюрка повесилась на уцелевшей балке в том же пепелище.
— Ну что, Нюрка, Лялька! — крикнул один из чертей, — надо нам в компанию третьего, веселей будет! Бери его!
Игнат упал в снег, отполз на карачках под самыми копытами, с нечеловеческим усилием вскочил и помчался вперед, подгоняемый диким, бесовским хохотом и оглушительным звоном бубенцов. Он выбежал на опушку, а впереди еще было поле. Он решил не бежать по дороге, а напрямик, по глубокому, нетронутому снегу, надеясь, что сани завязнут. Сани и вправду остановились. Игнат оглянулся — и увидел, как из саней выпрыгнула Матрёна, кувыркнулась в воздухе и на лету превратилась в огромную, черную, с маленькими горящими глазками свинью. И помчалась за ним! Черти следом, улюлюкают, хватаются за бока от смеха.
Почти целый час гоняла свинья-Матрёна Игната по снежному полю, петляя и загоняя его. Один раз она успела схватить его зубами за голень, прокусив сапог и кожу. Было видно, что ей это доставляет дикую, неподдельную радость. Она гнала его до самого подъезда, пока он не влетел в дверь, обезумев от страха.
…Полгода ходил Игнат с больной ногой, сильно захромал. Матрёна, встречая его на улице, всегда оживлялась. В ее глазах вспыхивал тот самый знакомый, хищный блеск. Ей, видимо, было невероятно весело вспоминать эту ночную охоту.
— Что-то ты, Игнатушка, не в себе, — говорила она, прищуриваясь. — Приходи, полечу. А хочешь, прямо здесь шепну, и все как рукой снимет… Ножка-то ноет?
Она смотрела на него с усмешкой, а в глазах у нее плясали самые настоящие черти.
— Пошла вон, карга, пока я тебе хребет не переломил! Выдра! — шипел на нее Игнат и кроил матом, от которого старухи у забора крестились.
Ногу его спас один монах из дальнего монастыря. Маргарита отвезла его туда. Неделю его отмаливали. С тех пор Игнат стал в церковь ходить часто, грехов за жизнь накопилось предостаточно. А о водке и забыл. Не пил совсем, даже по большим праздникам. Только квас. Самый ядреный, хлебный квас.