Я забыла о юбилее супруга. Совершенно, абсолютно, бесповоротно выбросила эту дату из головы. Виной всему был бешеный, сбивающий с ног рабочий ритм: индийская делегация, важнейшие переговоры, бесконечные переводы с английского на русский и обратно, по двенадцать, а то и четырнадцать часов в сутки. Когда работаешь синхронным переводчиком на высоком уровне, твой мозг постепенно перестает быть частью тебя — он превращается в бездушный, идеально отлаженный механизм, перемалывающий слова, термины, интонации. В этой умственной мясорубке не оставалось места для личного, для тихих радостей и семейных дат. И вот, сидя в уютном кафе после очередной изнурительной встречи, я вполслуха листала телефон, скользя взглядом по цифрам календаря. И вдруг… меня будто ударило током. Ровно через три дня моему Артему должно было исполниться сорок пять. Сорок пять! Полновесный, серьезный юбилей. А я… я не подготовила абсолютно ничего. Ни подарка, ни сюрприза, ни даже намёка на праздник.
Я с силой шлёпнула себя ладонью по лбу прямо посреди зала, и звонкий хлопок заставил вздрогнуть официантку, которая с подносом в руках замерла рядом. Не обращая внимания на её испуганный взгляд, я с бешеной скоростью вцепилась в телефон, с трудом попадая дрожащими пальцами по цифрам. Набрала номер начальника.
— Михаил Петрович, мне срочно нужен отпуск. С завтрашнего дня. Хотя бы на неделю, — мой голос звучал хрипло и отрывисто.
— Лика, ты в своем уме? У нас же делегация, ты всё знаешь, без тебя мы просто потонем!
— Найдите другого переводчика. Перекинете на кого-то. Извините, но это… это важнее всех делегаций мира.
Я положила трубку, и по телу разлилась странная смесь паники и облегчения. Впервые за десять лет безупречной карьеры я поступила так безрассудно и безответственно. Но мой Артём был того достоин. Двадцать лет брака… Двадцать лет он терпеливо ждал меня по вечерам с разогретым ужином, выслушивал бесконечные жалобы на трудности перевода, молча массировал мои онемевшие от напряжения плечи. Самый любящий, самый преданный, самый понимающий муж на всей планете. А я? Я даже не помнила о его юбилее.
И что же я могла подарить такому человеку? Дорогие часы? Банально и бездушно. Новейший гаджет? У него есть всё, что нужно. Путёвку в экзотические страны? У него, как и у меня, не было на это времени. Сидя за столиком, сжимая в пальцах остывшую чашку, я с ужасом осознала страшную вещь: я не знала, о чём мечтает мой собственный муж. За эти годы мы так глубоко погрузились в омут быта и рутины, что разучились говорить о высоком, перестали делиться самыми сокровенными, пусть даже и несбыточными, желаниями.
Домой я выехала уже глубоким вечером. И, как назло, попала в жутчайшую пробку на въезде в наш спальный район. Машины стояли в неподвижном оловянном потоке, изредка подползая вперед на несколько метров. Я нервно барабанила пальцами по рулю, когда в боковое стекло раздался настойчивый стук.
Обернувшись, я увидела девочку. Лет десяти, с белокурыми, почти льняными волосами, заплетёнными в две неаккуратные косы, и огромными, не по-детски серьёзными, васильковыми глазами. Но одета она была более чем странно: длинная, пёстрая, в заплатах юбка, выцветший платок на тонких плечах, и множество дешёвых, поблёскивающих стекляшек бус на шее. На первый взгляд — цыганка. Но её лицо, миловидное и чистое, с нежной, фарфоровой кожей, было типично славянским, словно сошло с иллюстраций к русским народным сказкам.
— Тётенька, давайте погадаю! — её голосок звенел, как колокольчик, и снова её маленькая ладошка застучала по стеклу. — Правду скажу, недорого!
Я с раздражением отмахнулась, показывая жестом, чтобы она отошла. Я всегда скептически относилась ко всем этим гадалкам, ясновидящим и прочим «творцам чудес». Шарлатанство, одно сплошное надувательство. Девочка обиженно надула свои алые губки и побежала к следующей машине. Я невольно проводила её взглядом: худенькая, босая, хотя на календаре было начало октября, и вечера становились по-настоящему холодными. Сердце моё сжалось от неприятной догадки: кто использует ребёнка таким меркантильным, жестоким образом?
Домой я приехала морально и физически измотанной. Артём встретил меня как всегда — с тёплой, спокойной улыбкой и неизменным вопросом: «Что на ужин, любимая?» Я, не снимая пальто, бросилась к нему и крепко обняла, зарывшись лицом в его твёрдое, надёжное плечо, вдыхая знакомый, успокаивающий запах.
— Прости, что я так редко обнимаю тебя по-настоящему.
— Ликуша, что случилось? — он с тревогой в голосе отстранился, чтобы заглянуть мне в глаза.
— Ничего страшного. Просто очень устала. И с ужасом поняла, что мы с тобой в последний раз нормально, по-душам, разговаривали, наверное, месяц назад.
Он нежно погладил меня по волосам, и его прикосновение было таким родным и желанным.
— Всё в порядке, я всё понимаю. Работа у тебя адская. Ничего страшного.
— Артём, скажи честно, — я подняла на него взгляд, — о чём ты мечтаешь? Если бы у меня была волшебная палочка, чтобы исполнить любое твоё желание — что бы ты загадал?
Он задумался. Помолчал так долго, что я уже начала волноваться.
— Честно? — наконец выдохнул он. — Не знаю. Наверное… чтобы ты не так сильно уставала. Вот и всё.
От этих слов мне стало горько и до слёз обидно. Он даже мечтать разучился. Или просто не хотел обременять меня своими, настоящими, желаниями, тщательно скрывая их где-то в глубине души.
На следующий день я позвонила своей сестре Оксане. Она владела небольшим, но очень уютным ресторанчиком и всегда могла подсказать блестящую идею для организации праздника.
— Окс, выручай. Пропадаю. Не имею ни малейшего понятия, что подарить Артёму на юбилей.
— А ты сходи к гадалке! — рассмеялась она в трубку.
— Ты это серьёзно?
— Шучу, конечно. Хотя… знаешь, у нас тут одна девчушка крутится. Марикой зовут, лет десяти. По руке гадает. Я так, для смеха, дала ей свою ладонь посмотреть — так она мне такое про моё прошлое насказала, что у меня волосы дыбом встали. Откуда она могла знать, что у меня в детстве был сложный перелом запястья? Или что я в пятом классе до слёз была влюблена в учителя физкультуры?
— Наверное, где-то подслушала, — пожала я плечами, хотя разговор происходил по телефону.
— Да откуда?! Я об этом лет двадцать никому не рассказывала! В общем, если увидишь её — попробуй. Маленькая, белокурая, с огромными глазами. Может, и тебе что дельное посоветует.
Я скептически хмыкнула, но зёрнышко любопытства и слабой надежды уже упало в почву моего подсознания. А что, если та самая девочка из вчерашней пробки и есть эта самая Марика? Она же предлагала погадать. И внешность у неё была запоминающаяся, не такая, как у всех.
Вечером я снова поехала той же дорогой. Специально выбрала час пик, время самых плотных заторов. И мои расчёты оправдались — я снова увидела её. Та же худенькая фигурка в пёстрой юбке, мелькающая между бамперами машин, тот же настойчивый стук в стёкла. Я притормозила на обочине и помахала ей рукой.
— Девочка! Иди сюда!
Она радостно подбежала, её глаза сияли.
— Тётенька, решили погадать?
— Решила. Сколько стоит?
— Сколько не жалко. Я не жадная.
Она уселась рядом на пассажирское сиденье, и салон наполнился лёгким запахом полевых трав и осенней пыли. Вблизи она оказалась ещё миловиднее. Чистое, умное личико, внимательный, изучающий взгляд. Совсем не походила на уличную бродяжку.
— Давайте вашу руку.
Я протянула ей ладонь. Девочка бережно взяла её своими маленькими руками, и в этот момент я увидела. Увидела и почувствовала, как кровь стынет в моих жилах. У неё были сросшиеся пальцы. Не все, а по два на каждой руке — указательный и средний были слипшимися в единое целое, образуя странные, неестественные перепонки. Я побледнела. Эта редкая анатомическая особенность… я её где-то видела. Вернее, знала о ней. У Артёма.
Точнее, уже не видела — ему в глубоком детстве сделали успешную операцию, пальцы аккуратно разделили. Остались лишь едва заметные, тонкие, как ниточки, шрамы между фалангами. Но из его рассказов я точно знала, что он родился с точно такой же аномалией. Синдактилия, называлась эта болезнь. И что важно — она часто передаётся по наследству.
Сердце моё заколотилось с такой бешеной силой, что в ушах зазвенело. Неужели… Неужели у моего мужа, у моего честного и верного Артёма, есть ребёнок на стороне? Девочке как раз подходящий возраст — лет десять. Как раз десять лет назад он уезжал в длительную командировку в Кишинёв, почти на два месяца. Я тогда даже в шутку говорила, что он, наверное, влюбится там в горячую молдаванку.
— Как тебя зовут? — спросила я, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не дрожал и не выдавал внутренней паники.
— Марика.
— А фамилия у тебя есть?
— Зачем вам? — насторожилась она.
— Просто интересно.
— Берладская. Мы из Бесарабии.
Бесарабия — это же историческая область Молдовы! Все пазлы в моей голове с грохотом складывались в ужасающую картину. Меня окатило волной жгучего, беспощадного жара. Артём изменил мне. И теперь его внебрачная дочь стоит на дороге и выпрашивает милостыню.
— А папа твой кто? — продолжила я свой допрос, чувствуя, как сжимается горло.
— Дворник. Вон там, в том парке работает. — Она махнула рукой в сторону старого, заброшенного парка за дорогой.
— И у него… пальцы такие же?
Марика удивлённо посмотрела на меня, словно спрашивая, откуда я могу это знать.
— Да, у папы ещё хуже. У него по четыре пальца срослись на каждой руке. Он только метлой махать может нормально. Поэтому я и гадаю, деньги зарабатываю. Это папа меня научил.
Четыре пальца! У Артёма, по его рассказам, тоже было по четыре сросшихся пальца на каждой руке. Я точно помнила — он с детальной точностью описывал, как ему в семь лет делали сложнейшую, многочасовую операцию.
— Марика, а погадай мне сейчас. Скажи, что мне подарить мужу на юбилей?
Она снова внимательно посмотрела на мою ладонь, провела своим сросшимся пальчиком по линиям жизни и судьбы.
— А вы спросите его самого. Вот прямо так, честно, и спросите — чего ты хочешь больше всего на свете? И он вам ответит. Только не отмахивайтесь, если он начнёт увиливать. Настаивайте. Просите.
Я молча достала из кошелька пятьсот рублей и протянула ей. Девочка просияла.
— Спасибо вам огромное! Вы очень добрая.
— Марика, а можно я завтра приеду, и мы с тобой ещё поговорим?
— Конечно, приезжайте. Я после обеда в парке обычно гуляю. Вон там, где старая дубовая аллея.
Она указала на тот самый парк, где, по её словам, работал её отец. Тот самый парк, где, по иронии судьбы, мы с Артёмом познакомились двадцать пять лет назад. Тогда это было ухоженное, романтичное место с молодыми, трепетными саженцами и аккуратными, покрашенными лавочками. Сейчас же деревья превратились в могучих, ветвистых исполинов, а лавочки стояли облупленные и печальные.
Домой я приехала в состоянии полного смятения. Весь вечер я украдкой, с болью и недоверием, косилась на Артёма. Он выглядел как всегда — спокойный, любящий, с открытой душой. Неужели этот человек способен на такое страшное предательство? Неужели он все эти десять лет скрывал от меня существование собственного ребёнка?
Ночью я не сомкнула глаз. Ворочаясь с боку на бок, я приняла твёрдое решение — поговорить с ним напрямую. Устрою романтический ужин, куплю хорошего вина, зажгу свечи. Пусть думает, что я просто решила сделать ему приятное и отметить день рождения заранее. А там… там я и задам свой главный вопрос о Кишинёве.
На следующий день я скупила полпродуктового магазина, приготовила его самое любимое блюдо — утку, запечённую с яблоками и черносливом. Накрыла стол с изяществом, достойным ресторана Мишлен, зажгла десятки ароматических свечей, включила наш общий, самый любимый джазовый альбом. Артём, вернувшись с работы, замер на пороге от удивления.
— Ого! Что это за повод? Я что-то пропустил?
— Просто так. Захотелось сделать для тебя что-то особенное. Заранее.
Мы сели ужинать. Я налила ему марочного красного вина, себе — чуть-чуть. Болтали о пустяках, о работе, о планах на отпуск, который у меня внезапно появился. Прошло минут двадцать, прежде чем я собралась с духом и силами.
— Артём, — начала я, отставляя бокал. — Скажи мне честно, по какому именно проекту ты летал в Кишинёв десять лет назад?
Он резко побледнел, будто я ударила его. Его пальцы разжались, и бокал с дорогим вином чуть не опрокинулся на скатерть. Он смотрел на узор на столешнице, не в силах поднять на меня глаза. Прошло несколько томительных секунд.
— Это… это было так давно. Зачем ворошить прошлое?
— Прошу тебя, скажи. Это очень важно для меня.
Он тяжело, с надрывом вздохнул, будто поднимая неподъёмную тяжесть.
— Я искал брата.
От этих слов у меня перехватило дыхание.
— Какого брата? — прошептала я. — У тебя нет брата!
— Был. Павел. Младше меня на пять лет. Он… он пропал, когда ему было всего семь. Тридцать восемь лет назад.
Я знала Артёма двадцать пять лет. Двадцать пять лет! И он ни разу — слышишь, НИ РАЗУ! — не обмолвился ни словом о брате. Я была свято уверена, что он — единственный ребёнок в семье.
— Расскажи мне всё, — тихо попросила я.
Артём откинулся на спинку стула, закрыл глаза ладонями, погружаясь в самые тёмные глубины своей памяти.
— Пашка… Пашка родился с синдактилией. Как и я. Только у него форма была тяжелее — по четыре пальца на каждой руке срослись. Мне в семь лет сделали операцию, всё успешно разделили. А ему не успели… не было сразу таких денег на двоих, родители откладывали. Планировали прооперировать его в восемь.
Он замолчал, с трудом сглотнув ком, подступивший к горлу.
— Мы были тогда на даче у родителей моего друга. Все дети резвились во дворе. Пашка подошёл к качелям, там качалась девочка, лет десяти. Он вежливо попросил уступить очередь, а она… она посмотрела на его руки, скривилась и закричала на весь двор: «У тебя ласты! Ты тюлень! Уродливый тюлень!» И залилась злым, язвительным смехом. Остальные ребята, как стая, подхватили этот крик. Они окружили его, тыкали в него пальцами и хором кричали: «Тюлень! Тюлень!»
Я невольно сжала его руку, чувствуя, как по моей спине бегут ледяные мурашки. Он продолжал, не открывая глаз, словно переживая тот кошмар заново.
— Пашка расплакался и бросился бежать. Мы думали, он побежал в дом, к маме с папой. Искали его сначала полчаса, потом час, потом два… Потом подняли на ноги всю округу. Вызвали милицию. В лесу, у проселочной дороги, нашли его курточку… И всё. Больше — ни единого следа. Никто ничего не видел.
— Боже правый… — вырвалось у меня.
— Родители искали его до самого своего последнего дня. Расклеивали листовки, давали объявления по телевидению, нанимали частных детективов. Мама… мама не вынесла этого горя. Через десять лет её не стало. Отец прожил после неё всего месяц и последовал за ней. Будто ждал только её ухода, чтобы не оставаться здесь одному.
По моим щекам беззвучно покатились горькие, солёные слёзы.
— А в нашем доме после этого навсегда поселилась тишина. Мёртвая, гробовая тишина. Никто не смеялся, не шутил. Музыка не играла. Казалось, вместе с Пашкой из дома ушла сама жизнь, сама душа. Мне было двенадцать, и я молча терпел. Но это было невыносимо.
— И в Кишинёв ты поехал почему именно? — спросила я, уже догадываясь о ответе.
— Десять лет назад один детектив нашел зацепку. Очевидица рассказывала, что видела мальчика лет семи-восьми с такими руками в цыганском таборе под Кишинёвом, в Бесарабии. Я сорвался с места и полетел туда. Объездил все окрестные сёла, все известные стоянки. Но… ничего не нашёл. Табор к тому времени уже давно ушёл, и никто не мог ничего вспомнить.
Я сидела, оглушённая этим откровением, пытаясь переварить услышанное.
— Артём, а ты помнишь, как выглядел Павел?
— Как сейчас вижу. Белобрысый, с огромными голубыми глазами, веснушки рассыпаны по всему носу.
— А шрамы? Может, были какие-то особые приметы?
— Над левой бровью. Шрам. Рассёк, когда упал с велосипеда в четыре года.
Я встала, подошла к нему и обняла его за плечи, прижавшись щекой к его виску.
— Артёмка, я поняла. Я поняла, чего ты хочешь больше всего на свете.
— Чего? — он с недоумением поднял на меня красные от слёз глаза.
— Найти брата. И привести его туда, где покоятся твои родители. Чтобы он мог попросить у них прощения. И чтобы они, наконец, обрели покой.
Он вздрогнул всем телом, будто от удара током.
— Лика, это невозможно. Он либо погиб тогда, в том лесу, либо… либо живёт где-то далеко, и мы никогда его не найдём.
— А если я скажу, что, возможно, знаю, где он?
Артём медленно, очень медленно повернулся ко мне. В его глазах, помутневших от слёз, зажглась крошечная, слабая искорка надежды, смешанная с животным страхом разочарования.
— Что ты хочешь сказать?
— Завтра. Завтра мы поедем в старый парк. Тот самый, где мы когда-то познакомились. Я тебе кое-что покажу.
На следующий день, сразу после обеда, мы приехали в парк. Артём шёл рядом молча, его лицо было напряжённой маской. Я знала, что мы должны встретить здесь Марику. Мы прошлись по главной аллее — она действительно изменилась до неузнаваемости. Молодые деревца, которые когда-то были тонкими прутиками, превратились в величественные, многовековые дубы и раскидистые липы.
— Смотри, — тихо сказала я, указывая на покосившуюся, но всё ещё знакомую скамейку. — Помнишь эту лавочку? Именно на ней ты впервые сказал мне, что любишь.
Он горько улыбнулся:
— Разве можно такое забыть.
В этот самый момент из-за густых крон деревьев выбежала Марика. Увидев меня, она радостно взмахнула рукой.
— Тётенька! Вы пришли!
Артём, стоявший рядом, замер как вкопанный. Его лицо стало абсолютно белым, будто его только что облили известкой. Он не отрывал шокированного взгляда от девочки.
— Артём, это Марика. Ей десять лет, она дочь дворника, который работает в этом парке. — Я повернулась к девочке: — Марика, покажи, пожалуйста, дяде свои руки.
Она с лёгким удивлением, но доверчиво протянула свои маленькие ладошки. Артём увидел те самые, уродливо сросшиеся пальцы, и его тело резко дёрнулось, он пошатнулся. Я успела подхватить его под руку.
— Марика, а где сейчас твой папа работает?
— Вон там, за тем поворотом, есть старая сторожка. Он там живёт. Но он сегодня приболел, лежит в домике.
— Можешь проводить нас к нему?
— Конечно! Пойдёмте, я покажу.
Мы молча последовали за ней. Артём шёл, еле переставляя ноги, будто шёл на эшафот. Я понимала его состояние — он уже всё понял, но боялся поверить в это. Слишком больно было бы обжечься о ложную надежду.
Марика привела нас к покосившейся, облупившейся времянке у самого дальнего забора парка. Это была жалкая лачуга из гнилых досок, с одним маленьким, заляпанным грязью окошком. От двери тянуло затхлостью, перегаром и безысходностью. Девочка легко толкнула скрипучую дверь.
— Папа, к тебе гости!
Мы переступили порог. Внутри царил полумрак, и в нос ударил тяжёлый, тошнотворный запах немытого тела, дешёвого алкоголя и плесени. В углу, на голых, грязных досках, служивших кроватью, лежал мужчина. Лет сорока пяти, с давно не бритым лицом, в рваной, заношенной одежде. Я невольно зажала нос платком. Артём сделал неуверенный шаг вперёд, вглядываясь в его черты.
Мужчина с трудом приоткрыл глаза. Попытался приподняться на локте, но не смог — было видно, что накануне он сильно «принял на грудь». Его мутный, невидящий взгляд скользнул по нам. Остановился на Артёме — и вдруг всё его тело напряглось, а в глазах вспыхнула искра осознания.
— Это… кто? — хрипло, еле разборчиво, выдохнул он.
Артём медленно присел на корточки перед этим ложем, не отрывая взгляда от его лица. Его рука, дрожа, потянулась к лбу незнакомца, где над левой бровью ясно проступал старый, белесый шрам.
— Пашка… — это был не голос, а какой-то надрывный, рвущий душу шёпот. — Это ты?
Мужчина на кровати весь затрясся. Его глаза раскрылись до предела, в них плескался ужас, надежда и неверие. Он протянул свою руку, с уродливо сросшимися, клешнеобразными пальцами, и осторожно, почти благоговейно, коснулся щеки Артёма.
— Игорёк?.. — прошептал он, называя Артёма по-домашнему, так, как звали его только в детстве самые близкие.
Они замерли в этой позе на несколько вечных секунд. А потом Артём с рыданием, с силой, которой я в нём не знала, рванулся вперёд и обхватил брата в объятиях, прижал его грязную, пропылённую голову к своей чистой рубашке. И они зарыдали. Зарыдали навзрыд, по-детски беспомощно, отчаянно и очищающе. Марика испуганно прижалась ко мне, а я обняла её за худенькие плечи, чувствуя, как по моему лицу льются такие же горячие слёзы.
— Я нашёл тебя… — сквозь рыдания бормотал Артём, вцепившись в брата. — Тридцать восемь лет… Тридцать восемь долгих лет я искал тебя, и вот… наконец-то нашёл.
— Прости меня, братик… — всхлипывал Павел, его тело билось в крупной дрожи. — Я не хотел… не хотел убегать так далеко. Спрятался в фургоне у цыган, заснул, а когда проснулся — мы были уже за сотни километров. Я испугался возвращаться, думал, вы меня проклянете, будете ругать… Цыгане меня приютили, вырастили, но…
— Всё хорошо… Теперь всё будет хорошо. Я с тобой.
Они сидели, обнявшись, ещё очень долго, не в силах разомкнуть руки, будто боялись, что это всего лишь сон. Потом Павел с трудом оторвался и посмотрел на меня.
— А это… кто?
— Моя жена. Лика.
— Жена… — он горько усмехнулся, и в его глазах блеснула непрожитая, искалеченная жизнь. — Значит, ты вырос… женился. А я… я так и остался тем семилетним мальчишкой, который из-за пары обидных слов сбежал из дома и сломал всё.
— Паш… Мама с папой… Их больше нет. Уже пять лет. Они лежат рядом, на одном кладбище. Папа не пережил маму и месяца.
Павел закрыл лицо своими большими, изуродованными руками и снова зарыдал, но теперь уже тихо, безнадёжно.
— Я знал… Я всегда чувствовал, что их нет. Мама… мама бы никогда не остановилась, не бросила искать. Раз не нашла… значит, случилось непоправимое. — Его плечи содрогались от беззвучных рыданий. — Простите вы меня, родные мои… Всю свою жизнь я только и думал о том, чтобы вернуться, упасть вам в ноги, попросить прощения… Но я боялся. Боялся, что вы меня отвергнете. Что скажете — ты нас предал.
— Никто никого не предавал, — твёрдо, с несвойственной ему суровостью сказал Артём. — Ты был маленьким, глупым, обиженным ребёнком. Дети не несут такой вины. Виновата та девчонка, которая тебя обозвала. И мы виноваты — не досмотрели, не уберегли. Но сейчас всё это не имеет значения. Важно одно — я тебя нашёл. Мы с тобой снова вместе.
Мы забрали Павла из этой трущобы в тот же день. Первым делом мы повезли его на мемориальное кладбище, где side by side покоились его родители. Павел, едва дойдя до скромного памятника, рухнул на колени и припал лбом к холодному, шершавому граниту.
— Простите меня, родненькие… Я не хотел вас бросать… Я вас любил… Всегда, до последнего вздоха, любил…
Артём стоял рядом, не в силах сдержать слёз, положив свою сильную, тёплую руку на согбенную, трясущуюся спину брата. Марика прижалась ко мне, и я чувствовала, как её маленькое тельце сотрясают тихие, сдерживаемые рыдания. Я гладила её по мягким волосам — такая умная, такая сильная девочка, познавшая за свои десять лет столько горя и лишений. Растившаяся без матери, с отцом, который медленно, но верно спивался, заглушая невыносимую душевную боль, и который в отчаянии заставлял её зарабатывать гаданием.
— Папочка, я никогда-никогда от тебя не убегу, — прошептала она, глядя на отца. — Обещаю тебе.
После кладбища мы взяли Марику с собой. Павел, не сопротивляясь, согласился поехать в хороший реабилитационный центр — он и сам понимал, что в одиночку ему с демонами прошлого не справиться. Два долгих месяца он провёл в клинике, заново учась жить. Ему сделали сложную операцию на руках. Хирурги, осмотрев его, развели руками — в таком возрасте и с такими застарелыми деформациями полностью разделить пальцы уже невозможно, но немного улучшить моторику и функциональность — задача выполнимая.
— Я и так безмерно благодарен, — говорил Павел после операции, смотря на свои перебинтованные руки. — Хоть немного, но они будут работать лучше. А я, между прочим, неплохой плотник. Даже с такими-то клешнями научился из дерева красоту творить.
Юбилей Артёма мы в итоге отметили в ресторане моей сестры Оксаны. Павел пришёл — чисто выбритый, подстриженный, в новом, отлично сидящем костюме, который мы ему подобрали. Марика — в роскошном голубом платье, идеально подчёркивающем цвет её глаз, с изящной шелковой заколкой в волосах. Всю вечеринку она не отходила от меня ни на шаг.
— Тётя Лика, а можно я теперь буду к вам приходить каждый день? — спросила она, доверчиво глядя на меня своими васильковыми очами.
— Марикочка, милая, ты теперь живёшь с нами. Навсегда.
— Правда? — её глаза засияли таким счастьем, что моё сердце сжалось. — А папа?
— Папа обязательно вылечится, найдёт хорошую работу, снимет уютную квартиру. И ты будешь жить вместе с ним. Но ты всегда, в любой момент, сможешь приходить к нам. Мы же теперь одна большая семья.
Артём в это время обнял меня за талию и нежно поцеловал в щёку.
— Это самый невероятный, самый бесценный подарок в моей жизни. Спасибо тебе, Ликуша.
— Это не мне спасибо, — покачала я головой. — Это всё Марика. Если бы не эта девочка, мы бы так и не узнали правды.
— Марика-прорицательница, — улыбнулся Артём. — Может, у неё и вправду есть дар?
— Вряд ли, — усмехнулась я. — Прочень умная, начитанная и не по годам проницательная девочка. Она просто даёт очень мудрые, житейские советы. Вот и вся её магия.
— Тётя Лика, а я правда очень люблю читать, — призналась Марика. — И я хочу хорошо учиться. Может, даже на экономиста потом. Папа говорил, что у меня к цифрам хорошая голова.
— Мы тебе обязательно поможем, — твёрдо пообещала я. — Ты выучишься на кого захочешь. На экономиста, на врача, на учёного.
Весь вечер Артём не отходил от меня, танцевал, улыбался, смеялся своим звонким, молодым смехом. Я не видела его таким по-настоящему счастливым много-много лет. Павел сидел за столом и оживлённо беседовал с Оксаной о плотницких работах — оказалось, ей как раз требовался умелый мастер для небольшого ремонта в ресторане. Марика, сидя рядом, внимательно слушала их разговор и иногда вставляла такие точные и умные замечания, что Оксана только удивлённо поднимала брови:
— Девочка, ты точно учишься только в четвёртом классе? Рассуждаешь, как взрослый, состоявшийся человек.
— Я много книг прочитала, — скромно ответила Марика. — У цыган была целая библиотека. Меня бабушка Агата учила — она была русской, попала в табор так же случайно, как и мой папа.
Когда последние гости разошлись, мы остались вчетвером — я, Артём, Павел и Марика. Сидели за большим столом, пили ароматный травяной чай и просто разговаривали. Павел рассказывал о своей жизни в таборе — как цыгане приняли его, вырастили, научили ремеслу, как женили в шестнадцать на юной Габриэле. Как родилась Марика, и как его молодая жена трагически погибла в горах, сорвавшись со скалы во время шторма. Как он, не сумев справиться с новым горем, начал медленно, но верно топить его в бутылке.
— Марика… она спасла меня от окончательной пропасти, — говорил Павел, с любовью глядя на дочь. — Я просыпался каждое утро и видел её глаза. И понимал — нельзя сдаваться. Ведь она осталась совсем одна. Совсем одна на всём белом свете. Кроме меня, у неё никого не было.
— Теперь есть, — твёрдо сказал Артём. — Теперь у неё большая и дружная семья. Дядя, тётя. А скоро, гляди, и двоюродные братишки или сестрёнки появятся.
Я рассмеялась, чувствуя, как краснею:
— Не загадывай так далеко. Но… кто его знает.
Марика тем временем забралась ко мне на колени, уютно устроилась и прижалась щекой к моей груди.
— Я так соскучилась по ласковым, женским рукам… Мамы не стало давно, а бабушка Агата умерла три года назад. Обниматься было не с кем…
Я крепко, изо всех сил прижала её к себе, чувствуя, как что-то тёплое и светлое разливается у меня внутри. Эта маленькая, хрупкая девочка прошла такой немыслимо трудный путь. И именно она привела меня к самому главному, самому настоящему подарку для мужа — не к вещи, не к безделушке, а к воссоединению семьи, растерзанной тридцать восемь лет назад.
Артём поднял свой бокал с чистой минеральной водой:
— Я предлагаю тост. За, казалось бы, случайные встречи, которые на самом деле являются нитью судьбы. За родные души, которые находят друг друга даже сквозь толщу десятилетий. За семью. Настоящую, вечную.
Мы все чокнулись. Павел тоже поднял свой бокал — в клинике его научили, что можно праздновать и без алкоголя, и он теперь свято следовал этому правилу.
— За сестрицу Лику, — добавил он, глядя на меня с безмерной благодарностью. — Которая оказалась проницательнее и умнее всех сыщиков мира, вместе взятых. И за мою птенчику Марику, которая привела вас прямо к моему порогу.
— А я ведь вам всего лишь посоветовала просто поговорить по-честному, — напомнила Марика, и в её глазах играли озорные искорки. — И всё само собой и случилось. Я ничего особенного не сделала.
— Сделала, — не согласилась я. — Ты оказалась в самом нужном месте в самое нужное время. И подсказала единственно верный путь. Это и есть самое настоящее, самое чистое волшебство — не предсказывать будущее, а помогать людям разглядеть то, что находится прямо перед их носом.
Мы просидели за тем столом до самых первых петухов. Артём показывал Павлу старые, потрёпанные временем фотографии — их общее, беззаботное детство, лица родителей, дом, который давно уже сменил хозяев. Павел плакал и смеялся одновременно, узнавая дорогие черты, места, забытые моменты счастья. Марика задремала у меня на руках — счастливо уставшая от переполнявших её эмоций. Я отнесла её в комнату, которую мы для неё обустроили, укрыла мягким пуховым одеялом и поцеловала в тёплый лоб.
— Спи, наша маленькая волшебница. Ты сотворила настоящее чудо. Сама того не ведая.
Вернувшись в гостиную, я застыла на пороге. Артём сидел, обнявшись с братом, как в детстве. Оба молчали — им не нужны были слова, чтобы понять друг друга. Я стояла, боясь нарушить эту хрупкую, святую минуту примирения и прощения. Артём обернулся, увидел меня и протянул руку.
— Иди к нам. Ты — часть этой семьи. Самая важная её часть.
Я подошла и присела рядом. Мы сидели втроём, и впервые за много-много лет я ощутила полную, глубокую, всеобъемлющую наполненность своей жизни. Не работа, не карьера, не гонка за успехом. А вот это — семья, любовь, прощение и воссоединение.
Павел устроился на работу в столярную мастерскую к знакомому Артёма. Оказалось, он и вправду был талантливым мастером — даже со своими шрамами и ограниченной моторикой он творил из дерева настоящие чудеса. Он снял небольшую, но очень уютную квартирку недалеко от нашего дома. Марика пошла в школу, расположенную рядом с нами, и каждый день после уроков забегала к нам. Делала домашние задания за нашим большим столом, ужинала с нами, с восторгом рассказывала о своих школьных успехах.
Учителя в школе только разводили руками — девочка, которая полгода назад бродяжничала и просила милостыню, оказалась одной из самых способных и прилежных учениц в параллели. Особенно ей давались точные науки и литература. Я с удовольствием занималась с ней английским — всё-таки профессиональный переводчик, грех не поделиться знаниями.
Год спустя Павел познакомился с женщиной — тихой, доброй библиотекаршей Светланой. Она всей душой прикипела и к нему, и к Марике. Они сыграли скромную, но очень душевную свадьбу. Марика была на седьмом небе от счастья — у неё снова появилась мама.
А мы с Артёмом… мы и вправду решились на ребёнка. В мои сорок лет это был определённый риск, но мы поверили в чудо. И чудо случилось — через полтора года у нас родился мальчик, крепкий и здоровый. Мы назвали его Павлом — в честь обретённого брата. Марика стала самой нежной и заботливой двоюродной сестрой в мире — она целыми днями нянчилась с малышом, пела ему колыбельные, рассказывала сказки, которые когда-то слышала от цыганской бабушки Агаты.
Иногда по вечерам, когда вся наша большая, шумная, невероятная семья собиралась то у нас, то у Павла, я сидела в сторонке, смотрела на этот праздник жизни и не могла поверить, что всё началось с забытого юбилея и маленькой девочки, постучавшей в стекло моей машины в пробке. С той самой девочки, которая посоветовала мне просто поговорить по душам. И мы поговорили. И нашли то, что искали почти четыре десятилетия.
Общая кровь — не гарантия родства, но шанс его обрести. Общая боль — возможность исцелиться вместе. А общая, безграничная любовь — это та сила, что собирает разрозненные осколки судеб в единую, прекрасную и полную мозаику. Мозаику семьи, которая когда-то была жестоко разбита детской насмешкой и страхом. Но которую удалось склеить заново — благодаря случайности, которая на поверку оказалась не случайностью, а самой что ни на есть настоящей судьбой.