— Неродящая баба — уже и не баба, а только полбаба. Так свекровь моя говорит, — Маша вздыхала и горько улыбалась, глядя на надгробие матери, покрытое мхом и осенними листьями.
— А ты не слушай, — резко и неожиданно громко склонилась к ней полуглухая баба Шура, прижимая к груди потрёпанную икону Божией Матери, — Потому что Бог знает, шо делает. Знать — рано тебе родить ешшо, он-то наперёд всё видит.
— Так ведь, баб Шур… как видит-то? Пять лет живём. Я так ребёночка хочу… — слёзы потекли по Машинам щекам, стекая на выцветший платок, которым она прикрывала волосы от осеннего ветра.
Не так часто она об этом говорила вслух. Боль эта жила в ней тихо, как старая рана под кожей — не кровоточит, но ноет при каждом вдохе. А сейчас пришла в родную деревушку Заимку, за десять километров от Ильинского, навестить могилу матери и присела с родной душой поговорить — со старой, полуглухой соседкой, которая ещё помнила её маму живой.
— Знамо дело… Знамо — горестно. Но не мы детей находим, а они нас. Терпи, девка. Всё у тебя будет. Только не теряй веру и не теряй себя.
Лаяли последние собаки, чирикали воробьи в пустых сараях. Привычных звуков деревни уж и не осталось. Заимка, как будто умирая, склонилась покосившимися избами к реке, будто отдавала ей свой последний поклон. Скоро и последний житель уедет, и только ветер будет шептать в пустых окнах о былом.
Марья направилась домой — в Ильинское, большое село, где жил её муж, Николай. Нужно было выйти из Заимки засветло. Всю жизнь она боялась ночного леса и поля — детский испуг, оставшийся с тех пор, как в шесть лет заблудилась в тумане и услышала вдалеке волчий вой.
Маша родом была отсюда. Шесть лет назад осталась совсем одна. Отец погиб уже после войны, мать рано умерла от чахотки. Пошла она работать дояркой в местный колхоз — не из охоты, а потому что иного пути не было.
Тогда, когда познакомилась с будущим мужем, стоял июнь. Это было семнадцатое лето Марьи — и первое, когда она работала на ферме. Ходить на ферму было далековато, но она бегала туда с удовольствием, хоть и болели поначалу руки от трудоёмкой дойки, а спина к вечеру ныла, как будто её били кнутом.
Однажды утром по дороге застал её косой дождь. Небо заволокло тучами, хрипло зарокотало. Всё кругом стало казаться косым, согнутым в одну сторону, как будто сама земля кланялась небу.
Маша нырнула под навес у леса — старый, покосившийся, с облупленной краской. Села на настил, наматывала на руку распущенные чёрные косы, выжимая из них дождевую воду. И тут, сквозь косые струи дождя, разглядела бегущего к ней черноволосого парня в клетчатой рубахе, прилипшей к телу, и штанах, закатанных выше колен.
Парень нырнул под навес, увидел её и разулыбался:
— Вот это подарочек! Я — Николай, а ты кто будешь?
Сердце у Маши заколотилось. Кругом — темень от дождя, лес шумит, словно дышит. Она промолчала, отодвинулась на край настила.
— Тебя громом что ли оглушило? Или немая сроду? — шутил он, но в глазах его плясали искры.
— Не немая. Машей меня звать.
— Замёрзла? Не погреть? — продолжал он, но не подходил близко. — А нам дождь весь покос сбил. С МТСа я.
Он ещё долго шутил, а потом начал приставать так, что Марья здорово испугалась. Блузка её прилипла к телу — это ли взбудоражило парня или просто был он очень любвиобилен… Марья рванула под дождь со всех ног и долго бежала, оглядываясь.
Ох, и страшно было в хмуром от нависших туч лесу!
А потом Николай Никифоров пришёл к ним скотником на подмену. Марья взглянула на него с обидой. И тут он вдруг начал свои ухаживания — всерьёз, по-настоящему. Цветы носил, песни под окном пел, даже мать свою заставил помолчать.
В замужество Марья окунулась с радостью. Хотя, что ждёт её в семье мужа и в чужой деревне, она представляла плохо. Свекровь оказалась хмурой, нездоровой. Она с радостью свалила на невестку часть забот, но следила за исполнением дел зорко, как ястреб.
И хоть приходилось и не сладко Марье, она не унывала. Была работящая, жилистая, сильная. Вот только укоры свекрови смущали. Ну, так ведь и правда — пришла голодранкой, без приданого, сирота, да и только.
Впрочем, некоторое время спустя, по поводу хозяйства свекровь успокоилась. Видела, что невестка сноровистая. Другим укорам настало время — не несла Марья. Прошёл год, пошёл второй, а беременность не наступала.
— Ты, девка, порченая какая-то. Неродящая-то баба — уже и не баба, а только полбабы. Что это за дом у нас — без внуков-то?
Марья плакала Николаю в плечо, он укорял мать, а та злилась ещё больше. Молчала, вздыхала. Свекр и вовсе смотрел в сторону Марьи лишь тогда, когда она ставила перед ним миску с едой.
Но надежду Маша не теряла. Сама ходила к фельдшерице, сама тайком бегала в соседнее село к Батюшке, варила и пила отвары, которые советовали кумушки от бездетности. Молилась перед иконой, которую мать перед смертью ей вручила.
Жизнь шла своим чередом. Дом Никифоровых слыл не самым бедным. Хоть времена были нелёгкие, послевоенные. Худо-бедно кусок в доме всегда был.
Как-то под утро принёс Николай полмешка сырого зерна.
— Ох, Коленька, ох, не надо-ть… Как бы не донесли! — заахала мать.
— Все тянут, не один я. Успокойся, мать…
Запереживала и Марья. Уговаривала Николая не ввязываться в такие дела. Но он всё равно нет-нет, да и притаскивал с колхозных работ какие-нибудь отходы.
Марья и ночами уж стала спать плохо. Не зажигая лампы, сидела на постели, подогнув ноги, ждала мужа.
И вот однажды пошла его встречать. Ощупью отыскала юбку, кофту и фуфайку, нашарила под кроватью высокие резиновые сапоги, прихватила мужнин брезентовый плащ и вышла на крыльцо. Ноябрьский пронзительный ветер ударил в распахнутые двери, крупные капли воды обожгли лицо.
И где он так долго в эту дождливую пору?
Ноги сами понесли её на край села. Окна не горели, даже собаки попрятались. Не увязался за ней и привязчивый щенок Фенька, которого нежно она любила. Марья шла, глядя перед собой, высматривая мужа, а потом остановилась у старого овина на краю села.
Дальше идти — только в поле. Ночного поля и леса Марья всегда страшилась. Она решила немного подождать, да и возвращаться назад.
Дождь бил по холодной промозглой земле, шумел — то накатами ветра, то ровно и монотонно. И тут, сквозь шум дождя, Марья услышала лёгкий женский смех. Он раздавался со стороны овина.
Она прислушалась и вдруг определённо поймала голос Николая. Поначалу даже обрадовалась, шагнула к овину, а потом охолонело… Он там не один.
Шум дождя то заглушал, то доносил до неё голоса. И она узнала женский голос — это был голос Кати, девушки из соседней деревни, работающей вместе с ней на колхозной ферме.
В первое время на ферме Катя была смела, весела и говорлива. Мечтала бросить село, отправиться в город на заработки.
— Ходи, хата, ходи, печь, ходи и галанка.
Я у мамки одна дочь, и то — атаманка!
Городского я найду, лысого богатого.
Не хочу в колхозе жить, дурочкой просватаной! — пела Катька на гулянках.
А вот в последнее время что-то потухла Катеринина весёлость. Она перестала смешить девчат, как бывало, говоряще располнела. И бабы на ферме поговаривали, что на сносях она от зазнобы женатого.
Марья была уверена — городской.
А вон как обернулось. Что этот зазноба — Николай, Марья не могла даже и предположить.
Мимо домов по канавам неслись пенные дождевые потоки, а оцепеневшая от догадок Марья долго ещё стояла у овина. А потом от резкого порыва звонкого смеха Катерины отмерла, понеслась домой со всех ног по скользкой, знакомой до каждого бугорка тропинке. Но всё равно упала, проехала боком по грязи — юбка её из защитной солдатской плащ-палатки, каких у них в селе шились многими, в ногах запуталась.
Прибежала домой и начала отстирываться в баньке, загромыхала тазом. Стиралась долго, основательно, даже как-то остервенело, всё никак не могла выпустить из головы этот смех, этот ласковый голос и шепот мужа, обращённый к другой.
— Отстираем эту грязь, Фенечка, отстираем, — разговаривала со щенком.
Всё, что было у неё в этом доме — так это её любовь и его любовь к ней. А оказалось, что и этого нет. И то ли от того, что своими глазами картину эту любовную она не видела, а лишь слышала в глухом шуме дождя, то ли от бездонной женской надежды, Марье в измену верить не хотелось.
И когда заглянул к ней в баньку Николай, она ничего ему не сказала. Решила подождать до завтра.
А рано утром за Николаем пришли. Два милиционера и председатель колхоза. Мать рыдала, хваталась за полы пиджака председателя. Отец провожал сына молча, глядя исподлобья на незваных гостей. Марья хлопотала, собирала мужа, поднимала с пола безутешную свекровь.
Из села забрали четырнадцать человек, отвели в правление. Народ толпился у стен правления до обеда. Передавали мешки, кульки… В обед подъехал грузовик, всех арестованных усадили в кузов и увезли. Сказали, что в город — на суд.
Марья оглянулась. Под берёзами поодаль стояла и Катерина.
Этот арест надолго всполошил всю деревню. Вот только говорить об этом боялись, сидели, закрывшись, по избам.
Свекровь слегла в своём материнском горе. Осунулся и сник свекр. Уж несколько дней и Марья не спала.
Так ничего и не решила она с Николаем, осталась не то женой, не то брошенкой. Но сейчас жалость и страх за мужа пересиливали обиду и ревность. Рыпаться сейчас никуда было нельзя — жену арестанта не больно приветят в других колхозах. А о разводе с Николаем так и не поговорили.
Через несколько дней Марья, усталая, возвращалась с фермы, несла причитающееся молоко, когда вдруг, открыв дверь своего дома, увидела Катерину.
Она сидела за столом, сложа руки под большим уж животом. А перед ней — свекр со свекровью. Катерина смотрела прямо, лишь цокнула языком, а свекр со свекровью потупились.
— Здрасьте, — пропела Катерина.
— И Вам не хворать, — ответила Марья.
— Машенька, — непривычно приветливо обратилась к ней свекровь, — А ведь Катя-то в город ездила, навещала там наших. С Ольгой и Ниной, отец же там у них и Васька, муж Ольгин.
Марья ставила ведро с молоком на печь, мыла руки у рукомойника, слушала.
— Маш, суд же был, десять лет нашему Коленьке дали! Ты подумай, — мать протянула руку с платком, а потом прижала его к глазам и заплакала.
Марья грохнулась на скамью.
— Как это — десять?
— Так…, — ответила за свекровь Катерина, — Сказали — государственные преступники они. Почти всем по десятке влепили. Судили всех, одним списком.
— Господи! — выдохнула Марья, не веря своим ушам.
Свекровь плакала, было жаль её. Марья успокаивала:
— Ну, мам. Не может быть. Можа подумают ещё, можа и отпустят… Страху нагонят да отпустят, — надеялась Маша.
— Кто их теперича отпустит? Дура ты совсем, Машка! Теперь уж — по этапу. Говорю ж, судили ох судом, — Катерина была уверена в своих словах.
Они ещё погоревали, послушали подробности о судебном процессе от Катерины. Потом зависла пауза, лишь слышно было, как свекр прихлюпывает чай из блюдца.
— Ну, вот что! — Катерина хлопнула ладонью по столу так, что все подпрыгнули, и громко заявила: — Раз хозяева молчат, я скажу: Колька собирался жениться на мне. А с тобой разводиться хотел, да не успел. Вот так вот, Машечка. Хошь верь, хошь не верь, но ребёночек у меня от него будет. И одна я его рОстить не собираюсь. И домой в деревню батя меня с животом не пустит, он уж прослышал — бушует. Но я-то думала — поженимся с Колькой, простит. А тут вон оно, как обернулось… Поэтому к вам заезжаю, — обернулась она к свекру, — Вашего внука нянчить будете. С Колей говорила я в городе, не против он. Только Машу тоже гнать не велел, сказал, потом уж разведутся.
Катерина выпалила всё это быстро, смотрела на Марью, ждала реакции — удивления, протеста, слёз… Но Марья сидела на скамье у печи, спокойно сложив усталые руки на юбке из военной материи и молчала, глядя в пол.
Первой не выдержала свекровь.
— Марья, наш это дом, нам и решать. Внучок ведь будет. А Коля… Что там с Колей… Как он там? — свекровь всхлипнула, — Пусть Катерина тут остаётся, такое наше решение. Пусть хоть дитё сына в доме растёт. А ты уж сама решай, — она уткнулась в фартук, заплакала.
— Пусть, я не против, — ответила Марья, встала, начала цедить молоко.
Катерина со свекром отправились за вещами.
Свекровь начала хлопотать, ждать Катерину.
— Спать-то где положим? На сносях ведь… Вот вот родит, и ребёнку угол нужен. Ох, горе-горе…
Марья принесла со двора охапку соломы, расстелила её на полу у печи на кухне, сверху набросила домотканую из скрученных лоскутьев дерюжку — теперь это её постель. Почти как у Феньки в конуре.
Дни становились всё короче и холоднее. Хворала свекровь всю зиму. Катерина в последние дни сильно раздалась, ходила вперевалку. Хозяйство легло на плечи Марьи, никуда от него не денёшься.
Катерина со свекровью как-то даже сдружилась, можно сказать, управляла ею. Даже за Марью заступалась порой, когда видела, что та с ней уж слишком строга.
— Поди на кровать-то ляг, а то запрягли тебя тут и понукают, — жалела она Марью.
С дневной дойки до вечерней сидела Марья на ферме. Поглядывала в маленькое оконце на белый лес за речкой и думала о своей судьбе. Вернуться в родную деревушку она не могла. Изба там свистит ветрами, да и на работу в лютый мороз за десять километров не побегаешь.
Частенько стала вспоминать она маму. Чтоб сказала она сейчас, видя, в каком позоре живёт её дочь? Две жены в доме у одного мужика. И поди разбери, кто главная. А мама у неё была — не ей чета, гордая женщина, уверенная.
Так и текли зимние дни, отмеченные усталостью и малым разнообразием. Только лишь малыш, родившийся в январе, привнёс чуток радости.
В самые лютые морозы привёз Катерину на телеге свекр из роддома с маленьким свёртком в руках — мальчика назвали Егорка.
Марья изо всех сил старалась на ребёнка смотреть поменьше, душа болела, что не она принесла в дом дитя, хоть и молилась, и лечилась…
Но нереализованные материнские чувства привязали к малышу и её.
— Весь ведь в Коленьку, скажи, Маш, — уж забывала о её чувствах свекровь.
— Да, похож…, — соглашалась Марья.
По большей части с сыном была, конечно, Катерина. Но замечала Марья, что сынишка волнует Катерину куда меньше своей собственной будущей судьбы.
— И чего теперь? Так и гнить тут, в этом колхозе? А я ведь на курсы хотела в райцентр, на лаборантку хотела выучиться. Кольку теперь десять лет не жди. Что и делать-то, не знаю…
А на ферме начались перемены. Срубили у них в селе четыре двухквартирных дома, заселили семьи. Пришли к ним подменные доярки, говорливые, нездешние, но работящие. Появились у них выходные. С одной женщиной из новеньких сдружилась Марья.
И в свой выходной Марья была на ферме.
— Ты чего это? — спрашивала новая знакомая Вера.
Рассказала Марья ей свою историю — дома у неё не больно-то весело. Вера удивлялась. Такого, чтоб под одной крышей уживались жена и любовница, она не слыхивала.
— Уходи, — советовала она.
— Да что ты, Вер, — отмахивалась Марья, — Некуда мне. Да и как они без меня-то? Хозяйство ведь…
Егорка рос, наливался, уж начинал потихоньку передвигаться на коленках. Марья умилялась. Тянулся он к ней больше, чем к матери, цеплял кудри, целовал открытым ротиком в щёки, смеялся закатисто, глядя на её ужимки. С подросшим щенком Фенькой устраивали они весёлые бои.
Что говорить — мальчонку Маша полюбила. А Катерина, вроде как, и способствовала этому. Была с ребёнком резка, строга, а порой и неоправданно жестока — такому маленькому уж перепадало порой от матери — он её раздражал.
И Марья понимала — почему. Мечты он её перечеркнул, мечты о жизни в райцентре.
Свекровь и свекр с внучком люлюкали, но сил взваливать его на себя у них уж точно не было.
На Первомай с утра Марья затеяла пироги. Из закрома в чугун насыпала четыре совка муки и, возвратившись в избу, начала замешивать тесто.
Катерина собиралась на гулянку к соседям. Нацепила белые бусы и убежала. Свекровь присела рядом с Машей, держа Егорку на руках.
— Ох! Маш, ведь сказать тебе чего хочу. Будто ты мать-то дитю, а не Катька, — Марья почувствовала какое-то волнение в словах свекрови, — Катерина-то боится сказать, так я скажу: ведь уезжать она надумала, да. В город, говорит. Учиться хочет там и работать. Егорку хочет на нас взвалить. А мы-то с дедом уж какие няньки!
— Как это? — глаза Марии распахнулись.
— Так вот. На тебя, видать, надеется. Такая она, стерва, а не мать… Как это дитё своё бросить? Век жила, такого не видывала!
Она помолчала. Маша продолжала месить тесто, но уже по инерции, неосознанно, думая о сказанном.
— Чего делать-то будем, Маш?
Маша пожала плечами.
— А я вот думаю — может и к лучшему это. Своих-то детей тебе Бог не дал, так вот ребёночек у тебя будет. А Коля вернётся, кого выберет? Конечно, того, кто ребенка его рОстит, — она с любовью посмотрела на внука, сидящего на коленях, — Да и жена не лапоть: с ноги не сбросишь. Может так вот Бог-то всё и обернул. А? Как думаешь? — свекровь заискивающе заглядывала Маше в глаза.
— Я не знаю, мам. Посмотрим…
— А чего смотреть-то? Чего? — затараторила на радостях свекровь, — Я ведь, пока ты на ферме-то, понянчусь, а там… И дед… В общем, вырастим. Ведь внучок… А Катька и не мать, а так — название одно. Вчерась полотенцем его… ох… Еле вырвала.
Марья отправилась на вечернюю дойку. Праздник праздником, но доить нужно. Она вообще сейчас нисколько не представляла, что ей делать, не в силах была что-то решить. Всё кругом стало вдруг каким-то чужим, даже пироги уж печь не хотелось.
— Что случилось-то, Маш? Лица на тебе нет, — Вера смотрела на неё жалостливо…
Пироги удались. Марья выложила их в чугунок, прикрыла полотенцем. Катерина вернулась раскрасневшаяся, весёлая и довольная.
— Ох, жизнь хороша, Машка! Зря ты не пошла, такое гулянье! Напелись, наплясались!
— Пироги вот, — приподняла полотенце Марья.
— Ууу, голодная я, — схватила пирог Катерина, откусила на ходу. Она, разгоряченная, уже стягивала нарядное платье.
Марья управлялась с хозяйством во дворе. Она останавливалась порой, уставясь в одну точку, с тихой печалью вглядываясь в свою жизнь. Фенька крутился вокруг, не понимая, что происходит с его хозяйкой.
Катерина уснула вперёд Егорки, свекровь и свекр тоже притихли в своём чулане. Марья укачала мальчонку, положила его рядом с матерью. Сонная Катерина прикрыла сына рукой, обняла.
За окном было сумрачно. Зашуршал по крыше мелкий дождик. Марья подумала об этом совсем спокойно.
Дождь не способен был её остановить. И тёмный лес, которого боялась с детства — тоже. Кто заслуживает освобождения, если не она?
«Нет, мам, больше я не буду терпеть, права ты. И любви уж нет никакой, и надежды тоже,» — мысленно говорила Марья с матерью.
Никто и не заметил, что Марья вытянула в сарай холщовую свою сумку. Она надела резиновые сапоги, натянула пальтишко, несмотря на летнюю пору, немного постояла посреди кухни.
Взять пирожков? Да нет… Пусть уж едят в память о ней.
Она тихонько, чуть скрипнув половицами, вышла из дому. Взяла в сарае увесистую сумку со всем своим добром, потрепала привязанного сонного Феньку и вышла за калитку.
По влажной дороге идти было приятно. И поле не пугало. У леса приостановилась, глубоко вздохнула и ступила туда решительно. Только так можно было дойти до станции. Хватит уж бояться, отбоялась…
Она собралась в Иваново — там набирали ткачих на обучение, давали общежитие. Это подсказала ей Вера. Туда, к новой своей жизни, и направлялась Маша. Денег было маловато, она волновалась, но на дорогу должно хватить. А не хватит — будет искать, где заработать. Почему-то сейчас Маша была уверенней, чем когда-либо в своей жизни.
Сквозь шум дождя услышала топот копыт. Испугалась, зашла в темную чащу. И когда узнала в лунном свете силуэт свёкра — окликнула.
Он взял её сумку, взвалил на телегу.
— Довезу, чего пешком-то с тяжестью.
— Простите меня, — прощалась с ним она на станции.
— Это ты нас прости. Я всё думал, когда ты, наконец, сбежишь? А ты вон сколько терпела, — он сунул Марье в руку две десятирублевые облигации, — Не поминай, — развернулся и пошёл к телеге.
Маша, глядя ему в спину, прощалась с прошлым. Её выбор был таков!
Утром пришёл поезд, пахнул ощущением нового, со свистом двинулся. Качнуло, вагоны застучали по стыкам рельс, увозя тревожную, но уверенную в своём счастливом будущем Марью к новой жизни.
А в доме Никифоровых наутро проснулись без неё. На печи остывали пироги. У двери лежал щенок Фенька и скулил.
И только спустя годы, когда Марья стала известной ткачихой, а потом и начальницей цеха, когда Егорка, выросший в доме свекрови, пришёл к ней в Иваново с письмом от отца, освобождённого досрочно, — только тогда она поняла: полбабы не бывает. Бывает — целая женщина, которая сама выбирает, кем быть.