Виктор Ильич, только что сложивший свой скудной вечерний улов в плетеную корзинку и направлявшийся по узкой тропинке к своему убогому вагончику, замер на месте, будто в него ударила молния. Ему не показалось. Из речной мглы, густой и непроглядной, снова донесся тот же звук — не крик, а предсмертный стон, полный такого животного ужаса, что по спине мурашки побежали сами собой. Кричала женщина. Вой ветра в кронах старых сосен яростно рвал и кромсал звуки ее голоса, но разобрать отдельные слова было можно. Она не просто звала на помощь, она умоляла, вкладывая в этот вопль всю остаточную силу своей души. И вместе с ней был кто-то еще, чьи отрывистые, панические всплески воды доносились до берега.
Не раздумывая ни секунды, мужчина швырнул корзинку, и несколько мелких рыбешек, блеснув серебром, выплеснулись на влажный песок. На ходу скидывая тяжелую простеганную куртку и стоптанные рабочие штаны, он, одетый лишь в потертое белье, ринулся в черную, леденящую воду. Ветер, словно разъяренный зверь, вздыбил волны, хлестая их по лицу пеной и брызгами.
Плыть было невыносимо трудно. Течение, обычно ленивое, сегодня было коварным и сильным, цепляясь за ноги холодными руками-струями. Почти на самом фарватере реки, там, где вода была особенно темной и глубокой, отчаянно барахталась девушка. Ее темные волосы, как водоросли, то взмывали на гребень волны, то бессильно скрывались в черной пучине, поглощая ее с головой. Молодой человек, которого она, судя по всему, тщетно умоляла о помощи, уже достиг противоположного берега. Он не оглядывался, его движения были резкими, испуганными. Вытащив надувную лодку, он, озираясь по сторонам диким взглядом животного, попятился вдоль кромки леса, спеша скрыться в его спасительной чаще.
Девушка уже не кричала. Она не появлялась на поверхности. Когда Виктор Ильич, плывя из последних сил, достиг рокового места, на воде расходились лишь медленные, зловещие круги. Сердце его ушло в пятки. Сделав мощный глоток воздуха, полной грудью, он нырнул в ледяную мглу. Руки нащупали скользкую ткань куртки, он обхватил безвольное тело под руку со спины и, работая второй рукой как веслом, отчаянно заработал ногами, устремляясь назад, к своему берегу. Каждый гребок отзывался огненной болью в мышцах, каждый вдох был похож на стон. Но он плыл, цепляясь за жизнь и за ту, что была у него на руках.
Вытащив девушку на берег, он, не чувствуя собственного измождения, принялся за дело. Руки, привыкшие к тяжелой работе, действовали быстро и точно — повороты, надавливания, искусственное дыхание. Из легких хлынула мутная речная вода, и тело спасенной сотряс глухой, прерывистый кашель. Дыхание, слабое, но ровное, появилось. Теперь ее нужно было согреть. Он сгреб догорающие угли старого кострища в сторону, на прогретом пеплом месте быстро соорудил настил из плоских речных камней, сверху утеплив его толстым слоем пушистой еловой лапы. Бережно уложил девушку на эту импровизированную лежанку, укрыл своей единственной, пропахшей дымом и потом курткой. Сам собрал раскиданные по берегу вещи, с трудом натянул мокрую одежду на закоченевшее тело и присел у нового, разведенного костра, протянув к нему дрожащие, побелевшие от холода руки.
Тепло согревало медленно, будто не желая проникать в окоченевшую плоть. Девушка лежала без движения, лишь слабый парок от ее дыхания свидетельствовал о жизни. Холодная вода и пережитый шок сделали свое дело, но мужчина знал — пройдет время, и она очнется. Он знал это, как знал каждый изгиб этой реки.
Он поднял голову к небу, сплошь затянутому тяжелыми, низкими тучами. Сквозь эту свинцовую пелену не то что звезды — сама луна не могла бы пробиться и краешком. Было пусто и безотрадно.
Он опустил взгляд на языки пламени, и они унесли его в прошлое, в тот далекий, такой же безжалостно-серый вечер, который отнял у него все.
Они с Ликой и маленьким Артемкой приехали на рыбалку, как делали это почти каждое лето. Оставив жену с сынишкой разбирать вещи в палатке, Виктор отчалил от берега на старенькой, но надежной лодке.
— Погрейтесь чайком, я сейчас вернусь с хвостатым уловом, и будем хлебать самую ароматную уху на свете! — весело подмигнул он Лике, и его лицо озарила счастливая, беззаботная улыбка.
— Только будь осторожен, Витя, погода портится, — тревожно сказала жена, вглядываясь в набегающие тучи.
— Да я тут каждый камень знаю! Не волнуйся! — крикнул он уже с воды, и его весла разрезали зеркальную гладь.
Выйдя на свою любимую яму, он закинул удочки и погрузился в привычное ритуальное ожидание. Но небо внезапно почернело, будто наступила ночь. Поднявшийся шквалистый ветер гнул деревья до земли, и с неба обрушилась стена воды. Лодку крутануло, понесло в сторону, и вдруг раздался оглушительный, сухой хлопок — днищем он зацепил за скрытую под водой корягу, торчащую, как кинжал. Воздух с противным шипом начал стремительно выходить, и через мгновение лодка превратилась в бесформенный кусок прорезиненной ткани.
Виктор попытался плыть, но ногу свела резкая, обжигающая судорога от ледяной воды. Борьба с разъяренной стихией была неравной. Его подхватило течение, ударило о что-то твердое, и сознание поглотила темнота. Очнулся он, как потом узнал, лишь на третьи сутки. Лежал на жестком топчане в незнакомой, пропахшей дымом и травами избе. Попытка подняться вызвала приступ головокружения и тошноты. В этот момент в дверь, шаркая ногами, вошел древний старик с лицом, испещренным морщинами, как картой прожитых лет.
— Очухался, — пробурчал он без особых эмоций, ставя на табуретку миску с дымящейся похлебкой. — Держи, пей вот эту траву, она кровь останавливает внутре. И кашу закуси, а то и духу твоего не останется.
— Где я? — прохрипел Виктор и, услышав название какой-то далекой, незнакомой области, с ужасом понял, что его унесло за десятки, если не сотни километров от дома.
— Лихо тебя, парень, потрепало, — после недолгого молчания продолжил старик. — Еле живого охотники ко мне приволокли. Думали, не отходишь.
Мужчина снова попытался приподняться, но старик лишь отмахнулся своим иссохшим пальцем:
— Лежи, не геройствуй. Крови ты потерял — загляденье. Сейчас тебе топать — только смерть себе найти. Восстанавливайся. Смиряйся.
— А как же семья? Жена, сын… Они же не знают, что я жив! — в голосе Виктора зазвенела отчаянная нота. Он представил, как изводится Лика, и сердце сжалось в тугой, болезненный комок.
— Какие тут весточки? — старик хмыкнул. — Это тебе не город с почтой. Тут лес. Только волки воют да медведи ревут. Одна тайга кругом.
— А как же вы здесь живете? — с искренним изумлением спросил Виктор.
— А как? Травы, грибы, орехи, ягоды. Зимой запасы берегу. Охотники изредка наведываются, гостинцы приносят. Вот и живу. Уже двадцатый годок пошел. — Старик тяжело вздохнул и, кряхтя, забрался на свой топчан в углу. — Спи. Силы копить надо.
Он скоро захрапел, а Виктор лежал и смотрел на тусклый огонек лучины на столе. Тень от него плясала по стенам, и в этих танцующих контурах ему мерещились лица жены и сына. Тоска была такой острой, что он стиснул зубы, чтобы не застонать. А за стеной завывала вьюга, хороша все пути и надежды.
Дни тянулись, похожие один на другой, как узлы на веревке. Каждое новое движение, которое удавалось сделать его обессиленному телу, — повернуться, сесть, удержать ложку, — было маленькой победой, дарующей крупицу радости.
Встать на ноги он смог нескоро, как и предрекал старик. А когда впервые, опираясь на костыль, вышел за порог, мир был неузнаваем — все вокруг утопало в ослепительно-белом, нетронутом снежном покрывале.
— Как же мне теперь отсюда выбраться? — осторожно спросил он у хозяина, стараясь, чтобы в голосе не слышалось отчаяние.
— А никак, — коротко отрезал старик. — Ходить ты еще не можешь, а до трассы — день пути, если не больше. Да и тропы все замело. Теперь уж до весны сиди. Если поправишься — провожу.
— А охотники? Они же могут помочь?
— Охотники зимой в других угодьях промышляют. Сюда по весне да осени ходят. Может, конечно, кто и завернет, если удача улыбнется… Но навряд ли. Непролазные тут теперь места. — Старик покачал седой головой и, кряхтя, подбросил в ненасытную утробу печи очередное полено.
…Виктор Ильич вздрогнул, вынырнув из пучины воспоминаний. Сердце сжалось с той же давней, знакомой болью. Он поправил костер, подбросив в него несколько сухих сучьев, поднялся и подошел к девушке. Дыхание ее стало глубже и ровнее, но сознание еще не вернулось. Он поправил на ней куртку и вернулся к огню, снова позволив прошлому утащить себя в свой беспощадный водоворот…
Старик был молчуном. Когда Виктор окреп настолько, что мог передвигаться по избе, он начал понемногу помогать: чистил снег у порога, чтобы добраться до поленницы, колол дрова, топил печь. Еду, ту самую кашу из невнятных корешков и трав, он ел теперь без отвращения — голод и инстинкт выживания были сильнее. Чай, который старик заваривал из собранных летом трав, напоминал ему о Лике — она тоже любила добавлять в чай мяту и душицу. Эти воспоминания были и сладкими, и горькими одновременно, словно рана, которую то и дело тревожит движение.
Зима тянулась бесконечно, казалось, время застыло в ледяной ловушке. Но даже с приходом долгожданной весны снег в глухой тайге таял нехотя, уступая землю сантиметр за сантиметром. Еще два месяца продолжалась подседая борьба зимы и весны, и когда, наконец, Виктор почувствовал в ногах былую силу, старик слег.
— Не смогу я, парень, тебя проводить, как договаривались, — просипел он, лежа на своем топчане. — Сам с ног валюсь. Поднял тебя, а теперь себя в порядок приводить надо.
— Да как же вы тут один останетесь? Пойдемте со мной! В городе врачи, больница!
— Какие там врачи! — старик махнул слабой рукой. — Ни один твой врач тебя бы так не починил. Только и знают, что резать. А мы с тобой гангрену одними припарками да травами отвели. Ступай. И не беспокойся, я оклемаюсь. Не в первой…
Старик, как мог, объяснил ему дорогу, и Виктор, от всей души поблагодарив его за спасение и кров, отправился в путь. Путь этот, на словах казавшийся прямым, уже через несколько часов превратился в хаотичное блуждание. Он шел до темноты, но так и не нашел никаких признаков тропы. Ночь пришлось провести под еловыми лапами. Проснулся он от тихого, крадущегося шороха за спиной. Обернувшись, он с ледяным ужасом в жилах увидел в полумраке несколько пар горящих зеленых точек. Волки. Не раздумывая, он, благо юношеские навыки не забылись, вскарабкался на ближайшую высокую сосну. Сидел там до самого рассвета, впиваясь ногтями в грубую кору, хотя стая, почуяв бессмысленность затеи, ушла еще глубокой ночью. Спускаться вниз он посчитал верной смертью.
Утром он слез и снова побрел, уже без всякой надежды. Так прошло несколько дней. Встречи с кабаном-секачом, рысью, наблюдающей с ветки, стали обыденностью. Ночи на деревьях — суровой необходимостью. Он питался тем, что находил под ногами — прошлогодними ягодами, кореньями, пил из лесных ручьев, спал урывками, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Но сдаваться он не собирался. Он должен был добраться до своих. Живым.
Две недели он плутал по бескрайней, безжалостной тайге, теряя счет дням и ночам.
И вот однажды, в разрыве деревьев, он увидел темный прямоугольник. Избушка. Дополз до нее, почти теряя сознание от изнеможения, и счастье, хлынувшее на него, было почти болезненным. Это был охотничий зимовье, но, судя по ржавому засову на двери, который он с трудом сдвинул, здесь давно никто не бывал. Внутри пахло пылью, сухой хвоей и мышами. Под единственным запыленным окном стоял широкий топчан с тонким матрасом, лежала свернутая овчина. На столе — заветренная соль в тряпичном мешочке, коробок спичек, полмешка крупы и жестяная кружка.
Выйдя наружу, он насобирал хвороста и, найдя неподалеку небольшую полянку, развел костер. Вскипятил в консервной банке воду из ручья и заварил найденные у избушки сушеные листья смородины и мяты. В тот миг, сделав первый глоток горячего, ароматного напитка, он почувствовал себя почти счастливым. Вернувшись в избушку, он наглухо запер дверь, забаррикадировав ее палкой, и зарылся в жесткую, но сухую овчину.
Спал он как убитый, впервые за все эти месяцы. Разбудил его рев медведя где-то совсем рядом. Было страшновато, но сознание, что он защищен этими прочными стенами из лиственницы, придавало сил.
Что делать дальше, он не знал. Бродить по незнакомому лесу было самоубийством. Здесь был кров, хоть какая-то еда и относительная безопасность. Решил остаться. Переждать. Вернуться домой позже было лучше, чем не вернуться никогда.
Спичек было мало, и он учился добывать огонь с помощью кресала, сушил на печке грибы и ягоды, собирал целебные травы, вспоминая уроки старого лекаря.
Так прошел месяц, а может, и больше. Однажды на рассвете его разбудили отдаленные, но четкие звуки — выстрелы и лай собак. Он выскочил из избушки, как был, в одном белье, и помчался на звук, крича что есть мочи, хрипя и спотыкаясь о корни.
Где-то вдали ему ответили. И через время, которое показалось вечностью, до него донеслись уже четкие голоса и треск сучьев под ногами. Четверо охотников по воле случая оказались именно в этой части леса. Так Виктору удалось выбраться к людям. До родного города он добирался больше суток на попутных машинах, почти не спал, сжимая в кармане кулаки от волнения. И вот он стоит у знакомой двери их съемной квартиры. Сердце колотится, готовое выпрыгнуть из груди. Он стучит. Дверь открывает незнакомый мужчина в растянутой домашней футболке.
Он сообщил, что живет здесь уже третий месяц, а прежние жильцы, по словам хозяйки, съехали сразу после того, как муж утонул.
«Утонул». Слово прозвучало как приговор, как тупой удар гири по голове. «Значит, Лика считает меня мертвым»…
Куда идти? Что делать? Как жить дальше? Мир поплыл у него перед глазами. Он побрел, не разбирая дороги, и очнулся у здания районного отдела милиции. Он вошел внутрь и, запинаясь, объяснил ситуацию дежурному. Заявление об утрате документов у него приняли, развели руками.
— Ребят, мне найти семью надо! Они же думают, что я погиб! Помогите, можно же как-то их разыскать!
Его попросили написать все данные: ФИО жены, сына, родственников, друзей. Обещали помочь. Обещали искать.
Потом он пошел на склад, где работал до трагедии простым кладовщиком. Ворота были заварены, на здании висел новый, чужой логотип.
— Переехали они, — равнодушно бросил дворник, сгребая мусор. — На новый адрес. А куда — не знаю.
Он бродил по городу, который за время его отсутствия стал чужим и безразличным. Последней надеждой был его друг детства, Сергей. Он поспешил к нему. Дверь открыла его бывшая жена, Наташа. Лицо ее стало жестким.
— Мы развелись. Он укатил с той, новой, в другой город. И слава Богу. Про твою Лику ничего не знаю. Не слышала.
Было еще пара приятелей. Один ютился с семьей у тещи в однокомнатной квартире, второй был в полугодовой командировки. Денег дали немного, кто сколько мог. Приютить — никто.
Подруг у Лики не было, она была человеком необщительным, приехала в город за ним, работала дома — вязала на заказ изумительные свитера и шапки. Но ее заказчиц Виктор не знал.
Обращаться больше было не к кому.
В милиции каждый раз тянули время. Ответ был один и тот же, как заевшая пластинка: «Ведем розыск. Пока результатов нет».
Временное удостоверение личности он получил через месяц и пошел искать работу. Любую. У старого моста, как и много лет назад, толпились мужики в рабочей одежде, ожидая подходящей машины. Он подошел и встал в сторонке.
Вскоре подъехал раздолбанный «газон». Из окна высунулась голова в кепке:
— Строители есть? Троих! — И сразу несколько человек от толпы рванули к машине, запрыгнули в кузов, и она, рыча мотором, умчалась.
Из следующей машины предложили работу с проживанием. Виктор, посмотрев на своего вероятного напарника — такого же обветренного и потерянного мужчину, — вызвался. Ехали долго, куда-то на отшиб, на заброшенную территорию старого завода. Стоял огромный, полуразрушенный склад, от которого пахло химией, дешевым спиртом и плесенью.
Работа была простая и противная: разливать из бочек пахнущую сивушными маслами жидкость по бутылкам, закручивать крышки, клеить поддельные этикетки и упаковывать ящики. Спали прямо на тех же ящиках. Еду привозили раз в неделю — хлеб, макароны, тушенку. Пару раз в неделю привозили новые бочки и забирали готовую продукцию.
Прошел месяц, но о зарплате и не заикались. На робкие вопросы отвечали грубо: «Сначала отработаешь за еду и кров, потом поговорим». Паспорт у него забрали при въезде на территорию «для оформления». Отдавать отказывались. Попытка уйти одним вечером закончилась встречей с двумя здоровыми охранниками, которые доходчиво объяснили, что уходить без документов — плохая идея.
Шло время. Полтора года жизни в этом плену, в атмосфере страха и безысходности, сломили в нем все, кроме одного — желания вырваться на свободу. Он сбежал. Без документов, с парой сотен рублей, заработанных на разгрузке той же тушенки.
Когда он снова пришел в милицию, теперь уже с заявлением о лишении свободы и вымогательстве, его дела тянули почти полгода. А когда новый паспорт был наконец получен, оперативник сухо заметил: «В следующий раз, гражданин, хорошенько подумай, с какими заявлениями ходить. История у тебя очень мутная. Можно и срок схлопотать за ложный донос».
Он пошел к бывшим приятелям, чтобы попроситься помыться, взять какую-нибудь старую одежду. Все вежливо, но твердо отказали. Двери закрывались одна за другой.
Отчаяние стало его единственным спутником. Он отправился в дачный поселок. Ходил от калитки к калитке, предлагая выполнить любую мужскую работу — вскопать огород, починить забор, наколоть дров — за еду, баню и старую одежду.
Кто-то прогонял, хлопая дверью. Но находились и добрые люди. Женщина-пенсионерка не только накормила его супом и разрешила помыться в бане, но и дала ему старые, но крепкие штаны и куртку. Другой дачник, видя его усердие, заплатил деньгами. Постепенно у Виктора скопилось несколько комплектов одежды и небольшая сумма. Он дал объявление по местному радио о поиске семьи. Но эфир прошел, а звонков не последовало. Ни одного.
И тогда, исчерпав все городские надежды, он принял свое решение. Он ушел в лес. На том самом берегу, где когда-то произошла трагедия, он нашел старый, ржавый вагончик, оставленный когда-то геологами. Привел его в порядок, законопатил щели, смастерил печку-буржуйку. Так началась его новая, одинокая жизнь, к которой он, в конце концов, привык. И вот, спустя годы, он снова услышал крик о помощи из реки.
…Виктор спас тонущую девушку, привел ее в чувство, и теперь она приходила в себя. Он вскочил на ноги и поспешил к ней. Девушка открыла глаза, смотря на него растерянно, но осознанно. Он облегченно выдохнул, и в этот момент его взгляд упал на противоположный берег. Там мелькали огоньки фонарей, и доносились голоса.
— Это, наверное, за вами, — сказал он девушке, и голос его дрогнул от неожиданного волнения. — Помогите-ка собрать сушняка для сигнального костра.
Они быстро сложили гору хвороста ближе к урезу воды, и он поджег ее сухой хворостиной от своего костра. Пламя взметнулось высоко в ночь, озаряя водную гладь. Вскоре к берегу подплыла резиновая лодка со спасателями, а вместе с ними — тот самый молодой человек, который тогда сбежал.
— Артем! — слабо позвала девушка, и сердце Виктора забилось как-то странно и тревожно. Это имя…
Молодой человек, смущенный и виноватый, подошел к нему и протянул руку для рукопожатия.
— Спасибо вам. Большое, человеческое спасибо. Я… я не знаю, что бы было, если бы не вы…
И в этот момент луч фонаря, висевшего у спасателя на груди, упал на руку парня. На его мизинце блеснуло кольцо. Неброское, мужское, из белого металла, с особым, запоминающимся геометрическим узором. Такое же кольцо ему когда-то, на их пятую годовщину, подарила Лика. Она сама его придумала, нашла мастера и заказала. Такого больше ни у кого не было.
— Парень… Артем… — голос Виктора сорвался на шепот, а по его щеке, смешиваясь с каплями речной воды, скатилась предательская слеза. — Откуда у тебя это кольцо?
— Это… это кольцо моего отца, — с искренним удивлением ответил молодой человек, не понимая, почему этот странный, обветренный мужчина так пристально смотрит на его руку. — Он пропал без вести много лет назад. Когда я был еще ребенком. Это все, что от него осталось.
Виктор сделал шаг вперед. Его руки задрожали. Он смотрел в глаза этому повзрослевшему юноше, искал в них знакомые черты — разрез глаз Лики, свою собственную линию бровей.
— Артем… — его голос был тих, как шелест листьев, но полон такой силы, что парень замер. — Я… я твой отец.
И он, не в силах сдержать рыданий, обнял своего сына, которого не видел целую вечность. Обнял так крепко, будто боялся, что это всего лишь мираж, который вот-вот растает в утреннем тумане. А над рекой занимался новый день.