Легенда о том, что каждый ребенок в стенах государственного приюта затаив дыхание ждет фразу «За тобой пришли», разбилась о каменное спокойствие Алисы. Она сидела на краешке своей казенной кровати, пальцами вдавливая в ладонь зацепку на потертом одеяле, и слова Ирины Петровны прозвучали для нее не как спасительный луч, а как приговор, оглушительный и беспощадный.
— Давай же, Алиса, шевелись, что застыла, как изваяние? — голос заведующей воспитательным отделом звучал устало, но с ноткой настойчивого оптимизма.
Ирина Петровна смотрела на девочку, и в ее опытных, видавших многое глазах плескалось искреннее недоумение. Ведь детдом — это не курорт. Это очередь за казенной кашей, это общие игрушки, утратившие былой яркий цвет, это тихий, но неумолимый счет дней. Многие дети сбегали отсюда куда глаза глядят, лишь бы не видеть этих выцветших стен. А тут — возвращение домой, к матери, а эта девочка смотрела в окно, словно провожала взглядом последний отплывающий корабль спасения.
— Я не поеду, — тихо, но с железной, недетской твердостью проговорила Алиса, отворачиваясь к оконному стеклу, за которым медленно угасал хмурый зимний день.
Ее подруга, Катя, сидевшая напротив и до этого увлеченно рисовавшая что-то в потрепанном блокноте, замерла, исподлобья бросив на Алису быстрый, недоуменный взгляд. Она сама отдала бы все на свете, чтобы услышать эти слова, обращенные к себе. Но ее никто не искал. Ее тишина была абсолютной и беспросветной.
— Алис, ну что с тобой? — Ирина Петровна сделала шаг вперед, и ее тень упала на девочку. — Там же мама. Она ждет. Она соскучилась.
— Я не хочу ее видеть. Я не вернусь к ней. Никогда.
В комнате воцарилась звенящая, неловкая тишина. Девочки перестали перешептываться, отложили книжки, все взгляды, колючие и полные немого вопроса, были прикованы к Алисе. Ирина Петровна поняла, что этот разговор не для чужих ушей. Не для этих стен, впитавших столько чужих слез и тайн.
— Пойдем со мной.
Она мягко, но настойчиво взяла Алису за локоть и повела по длинному, знакомому до каждого пятнышка на линолеуме коридору. Дверь в небольшой кабинет психолога (который бывал здесь раз в месяц) захлопнулась, отсекая внешний мир. Комната пахла пылью и старой бумагой.
— Я понимаю, твоя мама… она совершала ошибки, — начала Ирина Петровна, садясь напротив девочки и глядя на нее с неподдельным сочувствием. — Но люди меняются. Видимо, она прошла все проверки, раз ей разрешили забрать тебя. Она старается.
— Вы думаете, это в первый раз? — Горькая, кривая улыбка тронула губы Алисы. Ее глаза, слишком взрослые для этого юного лица, были сухими и бездонно печальными. — Я здесь уже во второй раз. В первый раз все было точно так же. Притворная уборка, спрятанные под ванну бутылки, купленная на скорую руку еда, пара визитов с проверкой — и все, лицедейство окончено. Я ей нужна была только для одного — чтобы пособие не закрыли. А потом все вернулось на круги своя. Только стало еще хуже.
— Детка, я не могу это игнорировать. Но дом есть дом. Своя крыша, свои стены… — голос Ирины Петровны звучал неубедительно даже для нее самой.
— Своя крыша? — Алиса резко подняла на нее взгляд, и в нем впервые вспыхнул огонь — гнева, боли, отчаяния. — Вы знаете, каково это — засыпать под дикий хохот и грохот бутылок за тонкой перегородкой? Просыпаться от запаха перегара и сигаретного перегара, въевшегося в каждую тряпку? Знаете, что значит идти в школу в рваных кедах, когда на улице минус двадцать, а из щитков дует ледяной ветер, и стараться идти так, чтобы не наступить в лужу, потому что промокнешь насквозь и замерзнешь насмерть? А голод? Не тот, когда просто хочется кушать, а тот, когда в животе сосет и ноет от пустоты, потому что последние деньги мама просила не на хлеб, а на очередную «минералку»? А страх, когда ночью в твою комнату вваливается пьяный рожающий мужик, а ты, вся трясясь, пытаешься его выпихнуть, а он мычит и смеется? Почему ее до сих пор не лишили прав? Почему?!
Слезы, наконец, выступили на глазах, но Алиса смахивала их тыльной стороной ладони с яростью, словно злилась на собственную слабость. Да, детдом был не рай. Но здесь был распорядок. Здесь был завтрак, обед и ужин. Здесь были одинаковые, но чистые простыни. Здесь не было этого всепоглощающего, животного страха.
— Я не могу пойти против закона, — тихо, с бесконечной усталостью призналась Ирина Петровна. — Я связана по рукам и ногам.
— А я могу жить одна? — в голосе Алисы прорвалась мольба. — Я бы пошла работать. Мыла бы полы, что угодно. Сняла бы угол. Я справлюсь.
— Только с восемнадцати, — покачала головой женщина. — Ты же знаешь.
— Мне почти шестнадцать! Я давно уже взрослая! Я себя сама содержу с двенадцати лет!
Ирина Петровна знала, что это не преувеличение. Алиса была не по годам самостоятельной, острой, цепкой. Жизнь закалила ее, как сталь, но и оставила на ней свои шрамы. Женщина чувствовала страшную несправедливость происходящего, но ее руки были связаны бюрократическими путами.
— По закону ты должна быть под опекой взрослого. Может, есть кто-то еще? Кто-то из родни? Мы могли бы инициировать вопрос о лишении прав твоей матери и передаче опеки другому человеку. Бабушка, дедушка? Тетя?
— Никого, — Алиса снова смотрела в пол, и ее голос стал глухим. — Пока была жива бабушка по маме, я иногда к ней сбегала. Она меня прятала. А год назад ее не стало. Теперь совсем некуда идти.
— А отец? — почти что шепотом спросила Ирина Петровна.
— Его больше нет. Он нашел свое утешение на дне бутылки раньше, чем моя мать, и нашел свой конец в какой-то промозглой подворотне. Для меня он умер давно.
Она говорила об этом с леденящим душу спокойствием, с какой-то отрешенной практичностью, как о давно известном и принятом факте. Это было хуже, чем истерика.
— А у него… не было ли родственников? Может, его родители?
Алиса на мгновение задумалась, перебирая в памяти обрывки давних, смутных воспоминаний, оброненные матерью в редкие минуты просветления злобные фразы.
— Вроде бы… у него была мама. Моя бабушка, значит. Но они не общались. Он, походу, и ее до последнего нерва довел. Я ее даже в глаза не видела. И не знаю, жива ли.
— Давай попробуем так, — Ирина Петровна наклонилась к девочке, и в ее голосе зазвучала новая, слабая, но надежда. — Ты едешь к маме. Я даю тебе свой номер. Ты держишь меня в курсе. А я тем временем буду искать любые зацепки, попробую разыскать эту бабушку. Договорились?
Алиса молча кивнула. Что ей оставалось? Бунтовать? Убежать? У нее не было сил даже на это. Только покорное, горькое согласие.
Сцена встречи была выверена и отрепетирована ее матерью до мелочей. Истеричные рыдания, причитания, объятия, пахнущие дешевым табаком и еще более дешевым одеколоном, чтобы перебить перегар. «Доченька! Прости меня! Я все исправлю! Мы будем счастливы!»
Алиса стояла, как каменное изваяние, не отвечая на объятия. Она видела не мать, а актрису, играющую на износ. Она знала, что будет дальше. Так и случилось. Первый день прошел в судорожной, показной уборке. На второй — из магазина она принесла не хлеб и молоко, а знакомую, страшную зеленую бутылку. И адский механизм, остановившийся на время ее отсутствия, снова заскрипел и запустился.
Жизнь превратилась в кошмар наяву. Постоянный голод, унижения, пьяные крики по ночам. Последней каплей стала ночь, когда в ее комнату, пошатываясь, вошел один из «друзей» матери. Запах от него был таким густым и мерзким, что перехватывало дыхание. Алиса, задыхаясь от ужаса, с диким криком, не помня себя, вытолкала его в коридор и забаррикадировала дверь стулом. Всю оставшуюся ночь она просидела, прижавшись спиной к двери, и тихо плакала от бессилия и страха.
Утром, едва дождавшись рассвета, она позвонила Ирине Петровне. Голос ее звучал хрипло и отрешенно: «Или я возвращаюсь в детдом, или я сегодня же прыгну под поезд. Мне все равно».
— Я кое-что нашла, — голос в трубке прозвучал обнадеживающе твердо. — Твоя бабушка жива. Валентина Сергеевна Орлова. Я с ней уже говорила по телефону. Очень… сдержанная женщина. Но согласилась на встречу. Я заеду за тобой через час.
Сердце Алисы бешено заколотилось. Последняя соломинка. Неведомая бабушка, которая даже не знала о ее существовании. Которая, скорее всего, ненавидела память о своем сыне. Что она сможет ей предложить? Только мольбу.
Дверь в аккуратную, ухоженную квартиру в старом, но добротном доме открыла она сама — Валентина Сергеевна. Женщина лет шестидесяти пяти, с прямой, гордой осанкой, в строгом домашнем платье. Седые волосы были убраны в элегантную пучок. Лицо — со следами былой красоты, испещренное морщинами, но не возрастными, а скорее — чертами жесткого характера и пережитых невзгод. Взгляд — ясный, пронзительный, оценивающий.
— Вам чего? — голос был ровным, без тени эмоций.
— Валентина Сергеевна? — переспросила Ирина Петровна. — Мы с вами говорили. Это Алиса.
— Я ваша внучка, — выпалила Алиса, не в силах больше терпеть неопределенность. Она привыкла бить в лоб. — Дочь вашего сына, Артема.
В глазах женщины мелькнула быстрая, как вспышка, тень боли. Но ни один мускул не дрогнул на ее лице.
— Ясно. И чем я могу вам помочь? — ее тон оставался ледяным.
— Можно нам поговорить? Хотя бы пятнадцать минут, — мягко, но настойчиво вмешалась Ирина Петровна, чувствуя, что Алиса вот-вот сорвется.
Валентина Сергеевна молча отступила, пропуская их в квартиру. В доме пахло свежей выпечкой и каким-то цветочным одеколоном. Все было чисто, вылизано, прибрано. И от этого становилось еще страшнее. Это был другой, чужой, незнакомый мир.
Она молча налила чай в изящные фарфоровые чашки. Время от времени ее изучающий, тяжелый взгляд останавливался на Алисе, будто она пыталась найти в ее чертах сходство с тем, кого хотела бы забыть.
Ирина Петровна, волнуясь, начала объяснять ситуацию. Она говорила о детдоме, о матери, о бедственном положении, о возможности опекунства.
— И зачем мне это? — холодно прервала ее Валентина Сергеевна. — Я прожила тяжелую жизнь. Мой сын… он был моим крестом. Он принес мне столько горя и стыда, что я похоронила его для себя задолго до его действительной смерти. Я отгородилась от этого прошлого. Я хочу спокойно дожить свои дни. У меня своих проблем хватает.
Сердце Алисы упало. Она понимала эту женщину. Понимала слишком хорошо. Но отступать было некуда.
— Валентина Сергеевна, — голос Алисы прозвучал тихо, но с той самой недетской твердостью, что так поразила Ирину Петровну в кабинете. — Вы меня не знаете. Я вас — тоже. И, честно говоря, у меня нет никакого желания врываться в вашу жизнь и что-то там менять. Я прекрасно понимаю, почему вы не хотите меня видеть. Я — живое напоминание о вашем сыне. О вашей боли.
Она сделала паузу, собираясь с мыслями. Валентина Сергеевна смотрела на нее, слегка приподняв бровь, впервые проявляя интерес.
— Мне не нужно от вас ничего. Ни любви, ни заботы, ни семейной идиллии. Мне нужно лишь одно: ваше формальное согласие. Ваша подпись на бумагах, которые позволят мне не вернуться в ад, который вы знаете по рассказам. Мне нужно просто пережить два года. Два года, и я стану совершеннолетней. Я заканчиваю девятый класс и сразу пойду работать. Я буду сама зарабатывать на еду, на одежду, на все. Деньги, которые государство будет перечислять вам как опекуну, останутся вам. Я на них не претендую. Считайте это компенсацией за беспокойство. Мне нужно только время и формальность. Если бы у меня был другой выход, я бы никогда к вам не пришла.
Ирина Петровна под столом сжала кулаки, мысленно умоляя девочку замолчать. Но та уже все сказала.
Валентина Сергеевна отставила свою чашку. Долгая, тягучая пауза повисла в воздухе. Казалось, часы на стене замедлили свой ход.
— Говорят, у пьяниц дети обычно… недалекие, — наконец проговорила она, и в ее голосе впервые появились какие-то иные нотки, не лед, а скорее удивленное любопытство. — Но это явно не твой случай. И что же? Ты просто поживешь здесь два года, как тихий призрак, а потом испаришься? И я больше никогда о тебе не услышу?
— Я даю слово. Я исчезну из вашей жизни и больше никогда не побеспокоо вас, — без тени сомнения ответила Алиса.
— Ладно, — резко сказала Валентина Сергеевна. — Я согласна. Но с условиями. Ты не называешь меня бабушкой. Ты не трогаешь мои вещи без спроса. Ты не приводишь в мой дом своих друзей. Ты живешь по моим правилам. Четко поняла?
— Вполне, — кивнула Алиса. В ее груди что-то екнуло — то ли облегчение, то ли новая, неизвестная еще тревога.
Бумажная волокита заняла время. Приезжали с проверкой к матери Алисы, и на этот раз картина была настолько удручающей, что вопрос о лишении родительских прав был решен быстро. Валентина Сергеевна, подписывая бумаги, делала это с видом человека, заключающего деловой контракт — строго, взвешенно, без эмоций.
Алиса, несмотря на всю свою браваду, чувствовала себя затерявшимся в глухом лесу зверьком. Ей было страшно. Денег не было совсем. Школа заканчивалась через два месяца. А что, если эта железная женщина и вправду бросит ее на произвол судьбы?
Но в первый же вечер, когда Алиса, забившись в своей новой, чистой, но такой чужой комнате, пыталась делать уроки, раздался стук в дверь.
— Ужин на столе, — сухо бросила Валентина Сергеевна.
За кухонным столом Алиса ела приготовленный бабушкой суп, и ей хотелось плакать. Она не помнила, когда в последний раз ела что-то настолько вкусное, настоящее, домашнее. Не сухую булку с чаем, не казенную кашу, а именно еду, приготовленную с… не с любовью, нет. Но с ответственностью. С заботой о том, чтобы было вкусно и полезно.
На следующее утро, собираясь в школу, Алиса натягивала свои рваные кеды. Взгляд Валентины Сергеевны упал на них, и она поморщилась, будто увидела нечто мерзкое.
— После школы я встречу тебя у входа. Мы купим тебе нормальную обувь. И одежду. На такое нельзя смотреть, — ее тон не допускал возражений.
— У меня нет денег, — пробормотала Алиса, глядя в пол.
— Я все оплачу. Мне проще потратиться, чем сгорать со стыда, если кто-то подумает, что это я тебя в таком виде содержу.
Они отправились в магазин. Валентина Сергеевна, к удивлению Алисы, оказалась не скупой. Она купила ей несколько пар обуви, джинсы, кофты, даже красивое платье «на выход». И что было самым неожиданным — она спрашивала мнение Алисы. «Тебе нравится этот цвет?» «Эта модель удобна?» Она относилась к ней не как к обузе, а как к… человеку.
Прошла неделя. Валентина Сергеевна подозвала Алису к себе в гостиную.
— Как успехи в школе?
— Нормально, — пожала плечами Алиса.
— Покажи дневник.
— Он у нас электронный, — девочка едва сдержала улыбку.
— Боже мой, до чего техника дошла, — вздохнула та. — Ладно, показывай свой электронный.
Алиса открыла приложение на телефоне. Она училась хорошо, очень хорошо. Учеба была ее единственным убежищем, ее личной крепостью, которую никто не мог отнять.
— Хм… Неплохо, — констатировала Валентина Сергеевна, пробегая глазами по списку оценок. В ее голосе прозвучало почти одобрение. — С такими результатами нужно идти в десятый класс. Готовиться в университет.
— Университет — это для тех, у кого есть семья, которая поддержит, — горько усмехнулась Алиса. — Мне надо работать.
— Вот что, — Валентина Сергеевна откашлялась, принимая свой «деловой» вид. — Ты идешь в десятый класс. Живешь здесь. Готовишься к поступлению. Это не обсуждается.
Алиса онемела. Она смотрела на эту женщину, не веря своим ушам. Ее самая сокровенная, давно похороненная мечта вдруг оказалась не просто достижимой — ее ей предлагали на блюдечке.
— Я… ясно, — смогла выдохнуть она.
С этого дня лед между ними начал таять. Медленно, почти неощутимо. Валентина Сергеевна стала интересоваться школьными делами, иногда, как бы невзначай, спрашивала о сыне — не о том, каким он стал, а о том, каким он был в детстве, что ему нравилось. Стыдилась своего интереса, маскировала его под практические вопросы, но он прорывался наружу. Алиса отвечала скупо, бережно, понимая, что каждое слово — как острый камень для этой женщины.
Она окончила школу с прекрасным аттестатом. Валентина Сергеевна, к своему же удивлению, наняла ей репетиторов по ключевым предметам. «Чтобы зря время не терять и поступить на бюджет. Я не собираюсь платить за твое обучение», — оправдывалась она. Но вкладывала в это и силы, и деньги.
Алиса поступила в университет на бюджет. Казалось, жизнь налаживалась. Лето перед первым курсом она провела, работая официанткой, копя каждую копейку на жизнь в общежитии. Их молчаливый договор оставался в силе: школа окончена — пора становиться самостоятельной.
В конце августа, за несколько дней до отъезда, Алиса вернулась с работы поздно. В квартире было тихо и темно. Сначала она подумала, что Валентина Сергеевна уже спит. Но дверь в ее комнату была приоткрыта. Заглянув внутрь, Алиса увидела ее, лежащую на полу возле кровати, без сознания, с искаженным от боли лицом.
В мире Алисы все рухнуло в одно мгновение. Холодный ужас сковал ее с головы до ног. Она думала, что та умерла. Что она осталась одна. Снова одна.
«Скорая» приехала быстро. Диагноз — обширный инфаркт. Операция прошла успешно, но восстановление предстояло долгое и трудное.
Когда Алисе разрешили навестить ее, она влетела в палату, запыхавшаяся, с комом в горле.
— Бабушка! — вырвалось у нее само собой. — Ты как? Жива?
Она тут же опомнилась, смущенно отступив на шаг. — Простите… Валентина Сергеевна… как вы себя чувствуете?
Женщина, бледная, ослабленная, лежала на подушках. Но в ее глазах, всегда таких строгих, светилась какая-то новая, незнакомая мягкость. Она слабо улыбнулась и медленно, дрожащей рукой, погладила Алису по волосам. Это был первый ласковый жест за все два года.
— Зови меня бабушкой, — тихо проговорила она. — Оказывается, это… приятно. Со мной все будет хорошо. Врачи говорят, что нужно время. Но я справлюсь. Не переживай.
— Я останусь с тобой! — тут же выпалила Алиса, хватая ее холодную руку и сжимая ее в своих. — Я буду за тобой ухаживать, пока ты полностью не окрепнешь! Я никуда не уеду!
— Не надо, — слабо покачала головой Валентина Сергеевна. — Я не хочу быть обузой. Ты должна учиться. У тебя своя жизнь.
— Я была твоей обузой два года! — воскликнула Алиса, и слезы, наконец, хлынули из ее глаз, смывая всю накопленную годами боль, страх и недоверие. — Чужой, незваный ребенок, свалившийся тебе на голову! А ты… ты дала мне все. Ты дала мне больше, чем моя родная мать за всю мою жизнь! Ты дала мне тишину. Ты дала мне безопасность. Ты дала мне будущее. И теперь я позабочусь о тебе. Хочешь ты того или нет.
Валентина Сергеевна закрыла глаза. По ее морщинистой щеке скатилась единственная, чистая, блестящая слеза. Она сделала глубокий, немного затрудненный вдох.
— Ладно, — сдалась она. — Но есть условие.
— Какое? — улыбнулась Алиса, вытирая свои мокрые щеки.
— Никакого общежития. Ты будешь жить со мной. Ездить на учебу от сюда. В тех трущобах, где живут студенты, еще черт знает что случится.
Алиса расплылась в широкой, счастливой, по-настоящему детской улыбке, какой у нее не было много-много лет.
— Договорились, бабушка.
И она обняла ее. Осторожно, бережно, чтобы не сделать больно. Она обняла свою бабушку. Свою тишину. Свой дом.