Лужица алой влаги растекалась по старой, в зазубринах, разделочной доске. Вероника, закатав рукава хлопчатобумажного платья, с почти хирургической точностью отделяла жилки от упругой мышечной ткани. В кухне пахло чесноком, лавровым листом и домашним уютом, тем самым, который годами выстраивался по кирпичику, словно крепостная стена вокруг её маленького, идеального мира. Нож в её руках был продолжением мысли, ритмично и уверенно разрубая говядину на ровные, аппетитные кубики для воскресного гуляша.
И вдруг этот идиллический ритм был безжалостно разорван. Из гостиной, сквозь полуприкрытые двустворчатые двери со свинцовыми стеклами в виде ромбов, прорвался резкий, требовательный телефонный звонок. Вероника на мгновение замерла, прислушиваясь. Шаги мужа, тяжёлые и уверенные, пересекли комнату. Дребезжащий щелчок поднятой трубки.
— Алё? — голос Виктора, обычно такой густой и спокойный, прозвучал как обычно.
И потом — ничего. Тишина. Не та, что предшествует разговору, а густая, звенящая, мучительная пауза. Не обрывок линии, не сбой сети — Веронике почудилось, что она буквально слышит, как в эту тишину с другой стороны вливается чей-то голос, безостановочный, hysterical, не дающий вставить и слова. Ледяная игла предчувствия, острая и тонкая, кольнула её под ложечкой.
Не вытирая руки, заляпанные тёмными каплями животной крови, она двинулась в коридор. Сердце почему-то колотилось где-то в горле. Гостиная была пуста. Взгляд скользнул по полированной поверхности тумбы, где обычно покоился телефон-автомат с диском для набора — его там не было. Исчез. Чёрный, витой провод, словно испуганная змея, тянулся по паркету, уползая в полутьму дальше, в приоткрытую дверь детской.
Тишина в доме стала зловещей, густой, как сироп. Даже мальчишки, пятилетний Антошка и трёхлетний Степка, увлечённо возившиеся на ковре с игрушечными грузовиками, казалось, притихли, почувствовав материнскую тревогу на каком-то зверином уровне. Вероника, крадучись, словно вор в собственном доме, подошла к спальне. Дверь была приоткрыта на палец. Из щели лился сдавленный, горячий шёпот. Тот самый, что пригвоздил её к полу, вышиб дыхание и заставил мир сузиться до этой щели, до этого голоса.
Голос Виктора. Но таким она его не слышала никогда. Он был полон мучительной нежности, панического страха и какой-то липкой, стыдной вины. Он умолял, делая неестественные паузы, словно задыхаясь:
— Галина… Галина, умоляю, успокойся, возьми себя в руки. Я всё понимаю, родная, я знаю, как тебе тяжело. Но пойми и ты меня! У меня семья, дети… Я не могу сейчас сорваться и примчаться. Да, я люблю тебя, Галина, клянусь, люблю безумно, больше жизни! Но я не могу сейчас говорить — жена… Вероника… она может войти в любую секунду, и всё раскроется. Мне нужно время, чтобы подготовить её, собраться с духом, сейчас не время для сцен… Нет. Нет, не плачь. Завтра. Давай завтра. Иди домой, прошу тебя. Я очень хочу тебя увидеть. Ты же знаешь, нельзя звонить сюда, в это время… Никогда нельзя. Да. И я тебя люблю… очень…
Мир рухнул. Не с грохотом, а с тихим, противным хрустом, словно ломалась хрупкая косточка где-то внутри, в самой сердцевине её существа. Веронике показалось, что её пронзили раскалённой спицей точно в солнечное сплетение. Сердце забилось в истерическом, неровном ритме, кровь ударила в виски тяжёлым, горячим молотом, а лёгкие сжались в тугой, безвоздушный комок. Казалось, острие вышло между лопатками, но сделать вдох она боялась — боялась выдать себя стоном, хрипом, звуком своего распада.
Внутри неё кричало, рвало и метало всё её естество, каждая клетка требовала действия, ворваться, крушить, бить посуду, требовать ответа. Но ноги, ватные и непослушные, сами понесли её назад. Словно во сне, она развернулась и на цыпочках, крадучись, как преступник, покинула место своего предательства, вернулась на кухню.
Она снова взяла в руку нож. Рука дрожала. Она ткнула лезвием в кусок мяса, но не смогла его разрезать — не хватило сил. Она тыкала вслепую, не видя ничего, кроме его лица, искажённого шёпотом в щель двери. «Я тоже тебя люблю, Галина, очень сильно люблю». Эти слова звенели в ушах, вытесняя всё остальное. У ног тревожно и ласково терлась кошка Мурка, улавливая странное напряжение хозяйки. Вероника машинально сбросила ей на пол кусочек мяса.
«Я не могу, у меня семья…»
Эти слова она, как утопающий соломинку, пыталась ухватить. Значит, они ему дороги? Значит, крепость ещё стоит? Но тут же накатывала ледяная волна: «Люблю тебя, Галина». Любит. Другую. Кто она? Когда это началось? И кто теперь она, Вероника? Обязанность? Долг? Удобная прислуга и мать его детей? Господи, да у них же всё было идеально! Ни взглядом, ни жестом, ни намёком Виктор не подавал вида, что его любовь к ней умерла, испарилась, перетекла в другую женщину!
Она не представляла жизни без него. Он был не просто добытчиком. Он был фундаментом, небосводом, самой землёй под ногами. Тем, кто решал все проблемы, держал штурвал их семейной ладьи в любую бурю. Для Вероники и детей он был той самой несокрушимой каменной стеной, за которой можно было спрятаться от любых невзгод, чувствовать себя защищённой, любимой, нужной. И что теперь? Её зарплаты художника-оформителя даже на съёмную конуру не хватит. Даже с алиментами. Как мальчишки будут расти без отца? Их дача, их общий проект, их мечта о саде — всё рухнет. Но это было не главное. Главное — она любила этого человека. Любила его запах, его смех, его руки. И не хотела, не могла представить, что всего этого может не стать.
Минут через пятнадцать в кухню вошёл Виктор. Он блаженно потянулся носом, втягивая аромат жарящегося лука и мяса, с удовольствием посмотрел на булькающие в кастрюле макароны. Вероника, не поднимая глаз, с каменным лицом шинковала овощи для салата.
— Ух, как пахнет! Объедение! Скоро ужин, командир?
— Минут через сорок. Мясо помельче нарезала, быстрее дойдет… А кто звонил?
— Звонил? — он сделал удивлённое лицо, играл он блестяще, актёр от Бога.
— Ну да, по телефону.
— А-а… — он разленился растянуть звук, развалившись на табурете. — С завода. Попросили выйти завтра, на полдня, партию древесины принять.
Вероника так сильно сжала рукоять ножа, что костяшки пальцев побелели. Лицо застыло маской, но он, к счастью, ещё не научился видеть её лицо через затылок.
— Для этого же есть приёмщики, кладовщики. Что-то тебя слишком часто по выходным беспокоят. Мне это не нравится.
— Лето, жара, все в отпусках разъехались, — отмахнулся он.
— Угу…
— Ты чего такая кислая, Верунчик? — он пригляделся, и в его голосе прозвучала искренняя, как ей показалось, забота. Или это была лишь виртуозная имитация? Она уже не могла отличить.
— Да так…
— Что случилось-то? А ну-ка иди сюда, — он раскинул объятия, притянул её к себе, усадил на колени. Вероника упрямо смотрела в пол, чувствуя, как предательская дрожь подкатывает к горлу. — Говори.
— Просто устала. Думала, завтра вместе весь день проведём, отдохнём, на дачу махнём.
— Верусь…
— М-м?
— А ты меня любишь?
— Конечно, люблю, что за вопросы дурацкие, — он рассмеялся, и смех его звучал так естественно, что её снова пронзила боль.
— Просто давно не говорил…
— Люблю, Верунчик, люблю. И пацанов наших обожаю. Ты же знаешь — семья для меня всё. Знаешь что — иди-ка ты отдохни, приляг, а я тут сам всё доделаю. В мясо специи уже кинула? Соль?
— Нет…
— Я всё сам. Иди, — он отпустил её, нежно поцеловав в шею, чуть ниже мочки уха. И впервые за все годы его поцелуй вызвал у неё не тепло, а острое, тошнотворное чувство гадливости.
Она лежала на диване и смотрела, как её сыновья, эти два солнечных зайчика, возятся на ковре. На живот к ней запрыгнула Мурка и принялась месить лапками, выпуская острые коготки — благодарила за угощение. Вероника схватила её лапы, повалила на спину и зарылась лицом в тёплый, пушистый животик. Нет. Их семья должна быть сохранена. Любой ценой. Верить его словам? Но этой… Галине… он тоже говорил о любви! А вдруг это и правда любовь? Карты откроются, и он уйдёт. Нет. Рисковать нельзя. Значит, нужно убрать саму причину. Убрать её так, чтобы не потерять и его. Сказать ему — значит, дать выбор. А она боялась этого выбора. Значит, нужно разобраться с ней. Тет-а-тет. Но для начала — найти.
Утром Виктор, насвистывая, повёл детей в садик, после сразу собираясь на «работу». Вероника набрала номер своего завода: голосом, полным страдания, сообщила, что ей нехорошо, но она обязательно выполнит работу дома — два плаката и поздравительную открытку имениннику, к понедельнику всё будет готово. Слава Богу, они работали в разных местах! Поняв, что для маскировки у неё нет ничего подходящего, она постучалась к соседке-малярше и, сгорая от стыда, выпросила списанный, пропахший краской халат под предлогом покраски стены на работе.
— И платочек, Дуся, пожалуйста, а то пыль… Голова и так болит…
Соседка, удивлённая, дала и платок. В этом нелепом, мешковатом виде, с лицом, наполовину скрытым косынкой, Вероника помчалась к садику. Через несколько минут из ворот вышел Виктор. Началась унизительная слежка.
Он направился не на завод, а на рынок. Сердце Вероники упало: неужели его любовница — какая-то торгашка? Но нет, он купил на рыбном ряду крупную, жирную селёдку, затем приобрёл коробку клубники и, довольный, покинул рыночную суету, свернув в тихий частный сектор. Здесь следить стало сложнее. Прячась за углами, перебегая от одного укрытия к другому, Вероника едва не потеряла его из виду. Он скрылся за синими, облезлыми воротами одного из домиков. Значит, здесь.
Она присела на лавочку в начале улицы, кутаясь в чужой халат. Два часа. Два бесконечных часа, в течение которых её разум сжирали чудовищные картины того, что происходит за этими синими воротами. Наконец, они вышли. Вместе. Веронику бросило в жар, потом в холод. Сейчас она её увидит! Но парочка, не замечая ничего вокруг, двинулась в сторону леска, к речке. Вероника разглядела только, что та высокая, почти вровень с Виктором, стройная, с роскошной русой косой. Удар был точным и болезненным.
Вечером она, готовя ужин, принюхалась к вернувшемуся мужу.
— Что-то от тебя, милый, селёдкой пахнет.
— Мужики на работе угощали, — солгал он, не моргнув глазом.
— Угу… Понятно, — прошептала она, и в душе её что-то окончательно и бесповоротно зачерствело.
Спустя неделю ей удалось рассмотреть её лучше. Та ждала его на выходе с рынка, и он снова нёс в руках свёрток с ненавистной селёдкой. Любительница. А ещё через пару дней удача и вовсе улыбнулась Веронике: возвращаясь с работы, она увидела эту Галину, болтающей с её же лучшей подругой, Оксаной! Они простояли минут десять, и, когда стали расходиться, Вероника вышла из тени.
— Оксана! Здравствуй! Совсем про меня забыла, не звонишь, не заходишь!
— Да брось, всего неделю не виделись!
— А я уж думала, у тебя новая подружка появилась и я стала не нужна, — Вероника взяла её под руку, зашагала рядом.
— О ком ты?
— Ну, о той, с которой ты только что говорила. Симпатичная такая.
— Это Галка? Да мы с детства знакомы, с одной улицы.
— И что за Галка? — невинно спросила Вероника, чувствуя, как по спине бегут мурашки.
— Красивая, да невезучая. Одна с ребёнком осталась, а ребёнок-то болезненный, всё по больницам. С сердцем проблемы.
— А муж?
— Сбежал к другой. А у неё теперь новый ухажёр, вот как раз про него и рассказывала. Страсти-то какие! Говорит, ради неё готов на всё, семью бросить!
Вероника скрипнула зубами, но на лице растянула ещё более сладкую улыбку.
— Ну и как? Рассказывай!
— Да зачем тебе? Ты ж не любительница сплетен.
— Очень интересно! Ты же моя подруга! — в голосе Вероники прозвучала обида.
— Ну, подруга… — Оксана сдалась под напором и выложила всё, что знала.
План созревал несколько дней. Будучи человеком творческим, Вероника дала волю самой тёмной стороне своей фантазии. Схема была проработана до мелочей. Дождавшись короткого рабочего дня, она отправилась в гости к сопернице. По пути не забыла купить «угощение» — ту самую селёдку.
Галина была в огороде, копала картошку. Вероника, проходя мимо, сделала вид, что у неё кружится голова, и схватилась за штакетник.
— Девушка… простите… можно глоток воды? Жара…
Галина, доброе и отзывчивое лицо которой на мгновение вызвало в Веронике жгучую жалость, тут же бросилась помогать. Она ввела Веронику во двор, усадила в тени яблони, принесла кружку с прохладной водой. Вероника сделала несколько мелких глотков, задержала кружку в руках, заглянула на дно и сделала испуганные глаза.
— Ой! Вы видите?
— Что? — насторожилась Галина.
— На дне… я вижу… знаки. Вашу судьбу.
— Да бросьте, не верю я в эту ерунду, — фыркнула та.
— А зря. Я могу многое о вас рассказать. Сердце ваше разбито. Муж ушёл. Ребёнок болеет…
Галина побледнела. Вероника взяла её руку, стала водить пальцем по линиям, сыпать тайными подробностями, которые выведала от подруги: про шрам на ноге, про старую обиду, про страхи. Лицо Галины постепенно менялось от скепсиса к суеверному ужасу, затем к надежде.
— А будущее? Что с будущим? С ним?
— Всё будет хорошо, если поступишь правильно. Мужчина есть, но он не твой. Он крепко связан с другой, его не забрать.
— Нет! Он мой! Он обещал! Он будет с нами! Я его добьюсь! — загорелись глаза у Галины, в них вспыхнул фанатичный огонь.
— Не будет он твоим!
— Будет! Я их разлучу! Я всё сделаю!
— НЕ БУДЕТ!
— БУДЕТ! Я НЕ ОТСТУПЛЮ!
И тогда в Веронике что-то сорвалось. Всё притворство, вся боль, вся ярость вырвались наружу.
— Ах ты, тварь! — закричала она, вскакивая. — А знаешь, что ещё я вижу? Что селёдочку ты любишь! Вот, получай! От меня и от моего мужа!
И прежде чем Галина успела опомниться, ей прилетело свёртком с рыбой по голове. Бумага разорвалась. Началась дикая, неистовая,-surreal-ная борьба. Они сцепились, повалились на грядку с картошкой. Вероника, исступлённая, лупила соперницу скользкой, отвратительно пахнущей тушкой по спине, по плечам.
— За Виктора моего! Гадина! Думала, я вечно слепая буду?! Это мой муж! Ищи себе свободного!
— Отстань! Сумасшедшая!
Селёдка выскользнула, осталась валяться в грязи. Воспользовавшись тем, что Галина пыталась вытереть землю с лица, Вероника схватила рыбу и с остервенением стала натирать ей лицо, волосы, пока та не разрыдалась от бессилия и омерзения. Вероника встала, отряхивая с колен комья земли, торжествующая и страшная.
— По-хорошему с Виктором порвешь. Скажешь, что разлюбила. Если же нет… я к бабке пойду. Я тебя и твоего ребёнка прокляну. Я на всё пойду. Поняла?
Галина поднялась. По её испачканному, блестящему от рыбьей слизи лицу текли слёзы.
— Я… я в милицию на тебя заявлю! Изнасилование личности!
— Заявляй. Но если мой муж узнает, что я здесь была… Тебе не жить. Себя не жалко — пожалей сына.
Вероника выбежала на улицу. Её трясло. Это было непохоже на неё — тихую, воспитанную Веронику. В ней проснулось что-то древнее, звериное, тёмное. Она отстояла своё, свою крепость, свой мирок. Грязно, подло, селёдочно — но отстояла.
Вскоре «срочные выходы на работу» по выходным у Виктора прекратились. Жизнь вошла в прежнюю колею, зажили душа в душу, муж ничем не выдавал разочарования или грусти. От Оксаны Вероника узнала, что Галина порвала с ухажёром, но подробностей не было. Больше эта женщина её не интересовала. Через год они и вовсе переехали в другой город.
Их жизнь текла спокойно и размеренно. Веронику всё устраивало. Лишь изредка она ловила на лице мужа отстранённый, печальный взгляд, уходящий в никуда. Может, у него и были другие женщины за эти годы — она не знала и не хотела знать. Самое страшное и удивительное ждало её спустя десятилетия, когда Виктор, уже седой и немощный, угасал в больничной палате. Ему оставалось несколько дней.
К нему пришла проститься пожилая, изящная женщина. Вероника, по старой привычке, застыла за дверью, не в силах войти. Они плакали. Он называл её Галиной. Они говорили тихо, и в их голосах звучала такая неподдельная, многолетняя боль, такая несбывшаяся нежность, что у Вероники заныло сердце. Когда женщина вышла, Вероника с трудом узнала в ней ту самую, когда-то молодую и страстную соперницу. Они сделали вид, что не узнали друг друга.
И лишь когда дверь закрылась, Вероника прислонилась лбом к холодной стене. Страшная, леденящая мысль пронзила её: «А что, если это и была настоящая любовь? Если все эти годы он тихо, по-мужски, умирал внутри, но терпел ради них, ради детей, ради этой самой крепости? Бывает ли что-то в этой жизни без жертв?»
Она посмотрела в окно на сад, который они посадили вместе. На фотографии своих взрослых, состоявшихся сыновей. Да, цена была страшной. Но их дети выросли в полной семье, под защитой каменной стены, которая, пусть и дала трещину, но никогда не рухнула. Они видели пример, пусть и неидеальный, но крепкий. И сейчас, провожая мужа, она понимала, что выбрала свой путь. И была готова нести за него ответственность до конца.