Артём прижал телефон к уху так сильно, что щека заныла от давления, пытаясь впитать каждую каплю тишины, что повисла на другом конце провода. Его голос, когда он заговорил, был похож на шелест опавших листьев – тихий, прерывистый, полный безмолвной мольбы.
– Лилочка, солнышко, прости меня, ну пожалуйста. Сегодня никак не выйдет, я понимаю, я всё прекрасно понимаю… Завтра. Клянусь, завтра мы обязательно сходим. Коллега слёг с температурой, его смена на мне. Меня одного на пункте, понимаешь? Мне некому даже подменить, чтобы на пятнадцать минут выйти…
В трубке послышался резкий, сухой выдох, больше похожий на шипение рассерженной кошки.
– У тебя всегда так, Артём. Всегда находится что-то поважнее. Ты же сам месяц назад достал эти билеты, ты говорил, что это самый ожидаемый фильм осени! Мы должны были посмотреть его в день премьеры, просидеть потом в кафе, обсуждать… А завтра? Завтра это уже просто кино. Обычное кино, которое все уже посмотрели без нас.
– Милая, работа… – начал он, но его тут же оборвали.
– Да, да, твоя священная работа. Не беспокойся. Ничего страшного. Я прекрасно проведу время и без тебя. Я позвоню Кате, она давно хотела сходить.
Он попытался что-то сказать, извиниться ещё раз, предложить что-то грандиозное на выходные, но в ухе уже раздались короткие гудки. Лилия бросила трубку. Это был её коронный номер, её финальный аккорд в любой, даже самой мелкой ссоре. Последнее слово, тяжёлое и обидное, должно было оставаться за ней. Всегда.
Их браку едва исполнилось два года, но он уже стал походить на старый, когда-то роскошный, а теперь потертый и протёртый до дыр ковёр. Рисунок выцвел, краски слились в невнятное пятно. А ведь до свадьбы Лилия была подобна весеннему ветру – лёгкая, непредсказуемая, озорная. Она смеялась так заразительно, что смеяться начинали случайные прохожие. Она могла среди ночи позвать его гулять под дождём или устроить пикник на балконе. Но сразу после ЗАГСа в ней что-то щёлкнуло, как щёлкает выключатель, погружая комнату в беспросветную тьму.
Теперь её любимым развлечением стала обида. Повод находился всегда. Если он первым занимал ванную, она могла снаружи выключить свет или с издевательским смешком перекрыть воду, отвинтив вентиль под раковиной.
– Лиля! Да что ты делаешь? Я же мылюсь! – кричал он из внезапно наступившей темноты и тишины.
– Это тебе наука на будущее, – доносился её голос, сладкий от злорадства, – чтобы не вставать на пути у женщины, жаждущей утреннего кофе.
Артём никогда не огрызался в ответ. Он втягивал голову в плечи, как улитка, и старался подстроиться, предугадать, угодить. Он выстраивал свой день так, чтобы минимально задевать хрупкий, как ему казалось, мир своей жены. Но были вещи, неподвластные его контролю. Вроде внезапной болезни напарника.
Вернувшись домой под утро, измождённый бессонной ночью, он не увидел в прихожей её лёгких балеток. В спальне пахло только её духами, но её самой не было. Сердце сжалось от тяжёлого предчувствия. Он понял: она ушла к подруге. Назло. Чтобы он волновался. Он не хотел звонить, боясь разбудить, но знал – если не позвонит, это будет приравнено к смертному греху равнодушия.
Он набрал номер. Долгие гудки сливались в монотонную, давящую музыку ожидания. Он уже собрался положить трубку, как вдруг на том конце вздохнули.
– Алло? – её голос был густым от сна и насквозь пропитанным раздражением.
– Солнце, ты где? Я дома. Тебя нет.
– Ты вообще время видишь? – проигнорировав вопрос, процедила она. – Ты специально выбрал этот час, чтобы я не выспалась? Чтобы испортить мне весь день?
– Прости, я просто переживал. Где ты?
– У Кати. Приеду после обеда. Всё равно ты сейчас как чурбан проспишь до вечера.
– Хорошо. Спокойной ещё, родная.
Он отключился, прислонился лбом к прохладному стеклу балконной двери и закрыл глаза. Тишина в квартире была звенящей, непривычной, почти пугающей. Но в ней было облегчение. Несколько часов не надо будет ходить по струнке, ловить её взгляд, гадая, в каком она настроении.
Эти бесконечные войны из-за ничего, эти бури в стакане воды, медленно, но верно подтачивали фундамент его чувств. Он пытался докопаться до причины, понять, почему её душа, такая ранимая и прекрасная когда-то, теперь обросла колючими шипами, ранящими всех вокруг, и в первую очередь – его. И у него была догадка. Слишком уж часто она вскользь, с горькой усмешкой, бросала фразы о холодном детстве, о родителях, видевших в ней обузу, а не дитя. Артём строил теорию: её ненасытная жажда внимания, её вечные обиды – это крик недолюбленного ребёнка, который так и не вырос. Он решил, что его миссия – дать ей всё то, что ей недодали. Стать её тихой гаванью, её стеной, её безусловной любовью.
Два года он был этой стеной. Он подставлял плечо, молчал, когда хотелось кричать, соглашался, кивал, поддерживал любую её блажь. Он жил в ожидании того чуда, того прорыва, когда она оглянется, увидит его – своего спасителя – и наконец-то исцелится, сбросит с души тяжёлые кандалы обид. Но чуда не происходило. Стена, которой он был, постепенно превращалась в груду развалин под её напором.
И в один совершенно обычный вечер его терпению, как переполненной чаше, пришёл конец.
Он вернулся с работы выжатый, как лимон. Каждая клеточка тела гудела от усталости. Он заставил себя принять душ, чтобы смыть напряжение дня, и сел за стол, где уже стоял его ужин.
– Спасибо, очень вкусно, – тихо пробормотал он, с трудом прожевывая остывшую котлету.
– Правда? – в её глазах мелькнула знакомая ехидная искорка, но губы не дрогнули. Его усталость она прочитала как пренебрежение к её кулинарному шедевру. – Как день прошёл?
– День? Обычно. А что?
– А что, уже и спросить нельзя? Я не имею права интересоваться жизнью собственного мужа?
– Имеешь, конечно, просто… ты редко спрашиваешь.
– Ага! Вот оно что! – её голос мгновенно заострился, как лезвие. Он internally simply cursed himself for starting this.
– Всё хорошо на работе, всё спокойно, – затараторил он, пытаясь сменить тему. – А у тебя как? Что интересного?
– Ничего, – она надула губы. – Записалась, кстати, в фитнес. Хочу к лету форму подтянуть. Денег дашь?
– Конечно, – кивнул он. Всё встало на свои места. Интерес к его дню был всего лишь прелюдией, разминкой перед главным вопросом.
Закончив ужин, он молча помыл посуду, зашёл в прихожую и достал из кармана куртки кошелёк.
– Сколько нужно на абонемент? – спросил он, листая купюры.
– Десять тысяч. На месяц, – ответила она, не глядя на него.
– Держи, – он протянул ей деньги. В его жесте не было ни намёка на нежелание или раздражение, лишь привычная, отточенная до автоматизма готовность услужить.
Он не стал уточнять, в какой именно клуб, какое направление. Он просто дал на пять тысяч больше. Просто подумал: пусть останутся на такси после тренировки или на смузи. Просто хотел сделать приятно. Она молча взяла деньги, не сказав «спасибо», и вышла из комнаты. И снова – надутые губы, холодный взгляд в пустоту, ледяная стена. Он снова был виноват, сам не понимая в чём.
Сначала он списал это на свою усталость. Может, посмотрел не так? Сказал не тем тоном? Не вовремя протянул? Но нет. Причина была куда глубже и страшнее.
Два дня в квартире царила гробовая тишина, нарушаемая только скрипом половиц и гулом холодильника. Артём пытался нащупать почву для примирения: предлагал посмотреть сериал, рассказывал забавные случаи с работы, пытался шутить. Его слова повисали в воздухе и растворялись, не долетая до её сознания. Она не просто молчала. Она смотрела на него. Её взгляд был ледяным штилем, за которым скрывалась бездонная пропасть отчуждения.
И на третий день он не выдержал.
– Хватит! – его голос, сорвавшийся с низких нот на высокие, прозвучал как хлопок двери на ветру. – Хватит этой игры в молчанку! Я больше не могу! Говори, в чём дело? Что я сделал не так на этот раз?
– Как будто не знаешь! – она взорвалась мгновенно, как будто ждала только этой искры.
– Не знаю, Лилия! Я не ясновидящий! Я не читаю твои мысли! В чём проблема?!
– В деньгах! Проблема в этих твоих деньгах, Артём! – её голос взвизгнул, переходя на истеричные ноты. Спокойный диалог был для них невозможен. Это всегда был театр одного актёра, где он играл роль виноватого.
– Что с деньгами? Я же дал тебе, сколько ты просила!
– Ты… ты дал… ты дал мне пятнадцать! – выкрикнула она, и слёзы тут же брызнули из её глаз, будто она произнесла самое страшное оскорбление. – А я просила десять! С чего ты решил, что мне нужно больше? Это унизительно!
Он замер. Мир вокруг поплыл, потерял чёткие очертания. Тысячи мыслей, как острые осколки, пронзили его сознание. Он пытался сложить их в картину, но она не складывалась. Его щедрость – унижение? Его попытка проявить заботу – оскорбление?
– О чём ты? – выдавил он, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
– Я сказала – десять тысяч на фитнес! Чтобы похудеть! Чтобы стать лучше! А ты швырнул мне пятнадцать! Это намёк? Да? Ты хочешь сказать, что я жирная корова и мне нужно заниматься в два раза больше? Ты прямо сказал мне это своими деньгами!
В его ушах зазвенело. Он попытался объяснить, говорить о своих благих намерениях, о желании сделать приятное, но её искажённое болью восприятие превращало каждое его слово в очередной доказательство её правоты.
– Это же бред! Полнейший бред! – он схватился за голову, ощущая, как почва окончательно уходит из-под ног. Он был истощён физически и морально добит.
И в этот миг что-то в нём переломилось. Окончательно и бесповоротно. Треснула последняя опора. Он больше не хотел уступать, молчать, сглаживать. Он посмотрел на неё, на её заплаканное, искажённое обидой лицо, и сквозь эту маску взрослой женщины увидел испуганную, обиженную на весь мир девочку. Но его сердце, всегда отзывавшееся на эту боль, вдруг окаменело.
– Я понимаю, что ты чувствуешь, – сказал он неожиданно тихо и очень чётко. – Но ты не права. Ты глубоко не права.
– Я не права?! – она задохнулась от возмущения. – Ты меня оскорбил, намекнул, что я толстая, а виновата ещё и я?!
– Я не намекал! Ни жестом, ни взглядом, ни деньгами! И знаешь что? Я устал. Я смертельно устал от этого. Прекрати.
Он повернулся, чтобы уйти, но получил в спину очередную порцию яда. Оказалось, он всё это время не принимал её. Оказывается, все эти два года он пытался её переделать, подстроить под себя, унизить своей «подачкой». Эти слова, абсолютно оторванные от реальности, достигли самой глубины его души и нашли там не боль, а пустоту.
Той ночью он впервые за два года лег спать на диване в гостиной. Он лежал и смотрел в потолок, в густую, непроглядную темноту, и эта темнота постепенно заливала и его изнутри. Он ещё чувствовал к ней что-то, какую-то жалость, привязанность по привычке, но понимал – их брак мёртв. Его убили не громкие скандалы, не измены, а эти самые тихие, ежедневные обиды, эти тысячи маленьких ран, которые никогда не заживали.
Он не спал. С первыми лучами солнца он встал, сварил кофе и дождался, когда она выйдет из спальни. Он давал ей последний шанс. Последнюю возможность очнуться.
– Ты понимаешь, – сказал он, и голос его был чужим, плоским, – что такое поведение убивает всё? Абсолютно всё, что между нами было?
– А твоё? – она с ходу заняла оборону, её глаза снова стали колючими. – Думаешь, твоё поведение – образец? Просто извинись, и всё закончится. К чему эти драмы?
Он посмотрел на неё долгим, тяжёлым взглядом, в котором не осталось ни капли надежды. Без слов он встал, прошёл в спальню и достал с антресоли дорожную сумку. Сначала она смотрела с насмешливым недоверием, потом с тревогой, а когда он начал аккуратно складывать свои вещи, с животным страхом.
– Ты куда это собрался? – она встала в дверном проёме, блокируя выход, как в былые времена.
– Ухожу. Развод. Я устал быть тряпкой, о которую вытирают ноги.
– Что?! Ты с ума сошёл? Какая тряпка? Это ты…
– Вот видишь, – мягко, но непререкаемо перебил он её, – даже сейчас, в последнюю секунду, ты не можешь остановиться. Ты не можешь просто сказать «прости». Отойди, Лилия. Я женился на весёлой, светлой девушке, а не на вечно обиженной бабке, которая видит во всём только обиды. Если у тебя в душе дыра из детства – иди к психологу и залатывай её. Я не врач. Я твой муж. И я больше не могу это лечить.
Она отшатнулась, словно он ударил её. Её рот приоткрылся, но никакого звука уже не последовало. Она молча отошла от двери, и он прошёл мимо, не глядя на неё.
Это был их последний разговор.
Спустя год после развода Артём встретил другую. Девушку, которая смеялась его шуткам, которая не видела подвоха в его щедрости и которая не играла с ним в немые игры. Его жизнь обрела colors, запахи и звуки.
Лилия так и осталась в своей квартире-крепости, с её вечными сумерками и тишиной. Её личная жизнь не сложилась. Ни один мужчина не выдерживал дольше нескольких месяцев. Её обиды, как ядовитые плющи, оплетали душу, не оставляя в ней места ни для кого другого. Дверь в её сердце была не просто закрыта. Она была наглухо заколочена досками из её же собственных, никому не нужных, непрощённых обид. И ключ от этой двери она выбросила сама, в тот день, когда решила, что пятнадцать тысяч – это не забота, а оскорбление.