Тусклое, выцветшее до оттенка старой мяты небо низко нависло над кладбищем. Воздух был густым и влажным, пропитанным запахом сырой земли, увядающих венков и безмолвной скорби. Михаил стоял, не чувствуя холода, пронизывающего его чёрное пальто, не чувствуя тяжести гроба на плечах, не слыша приглушённых рыданий вокруг. Всё внутри него было огромной, зияющей пустотой, белым шумом невыносимой потери. Василиса ушла, забрав с собой весь свет, все краски мира, оставив после себя лишь монохромную реальность, где каждое движение было механическим, каждое дыхание — болью.
И именно в этой серой, безжизненной картине он заметил яркое пятно. Женщина в зелёном пальто. Не изумрудном, не салатовом, а именно в том странном, болотном оттенке, который казался пришедшим из другой эпохи. Пальто было старомодного кроя, с широкими лацканами и массивными пуговицами, и сидело оно на незнакомке нелепо, словно чужое. Она стояла в стороне от всех, не присоединяясь к траурной процессии, не подходя к могиле. Её потерянный, отсутствующий взгляд был устремлён куда-то вдаль, поверх голов собравшихся, поверх крестов и ангелов, в какое-то своё, невидимое никому измерение.
«Кто она?» — промелькнула в его онемевшем сознании единственная связная мысль. Никто из родственников Василисы, ни её подруги, ни коллеги так не одевались и так не выглядели. В её позе, в её frozen-неподвижности была какая-то тревожная странность. И что-то ещё… что-то смутно знакомое, щемяще-узнаваемое, будто обрывок мелодии, которую никак не можешь вспомнить. Он ловил это ощущение, пытаясь пробиться сквозь туман горя, но оно ускользало, как дым. Только позже, уже дома, в гробовой тишине опустевшей квартиры, когда он механически пил остывший чай и смотрел в одну точку, его осенило. Родинка. Маленькая, аккуратная, тёмная точка чуть выше уголка губ. Именно эта деталь, этот крошечный штрих на лице незнакомки зацепил память и потянул за собой тонкую, почти порвавшуюся нить в прошлое.
Такая же точь-в-точь родинка была у Дины, его одноклассницы из начальной школы. Невероятно, немыслимо! Вряд ли это могла быть она. Прошло столько лет, столько воды утекло. Но с этого момента навязчивые воспоминания начали атаковать его. Он просыпался среди ночи с её именем на губах, видел её образ в пятнах на потолке, в узорах на обоях. Он пытался собрать пазл их общего детства, но картинка не складывалась, дробилась на тысячи беспорядочных осколков. Чем отчаяннее он пытался, тем сильнее путались и наслаивались друг на друга события давно минувших дней.
Они сидели за одной партой. Он — непоседливый, вечно не готовый к уроку, она — тихая, спокойная, с идеально выведенными буквами в тетрадках в тоненькую косую линейку. Он так хорошо помнил эту родинку, потому что видел её бесчисленное количество раз, поворачиваясь к соседке за помощью. Не успевал учитель закончить вопрос, а он уже с надеждой смотрел на Дину, и та, молча, с лёгкой улыбкой, двигала свою тетрадь к нему. Её почерк был ясным и чистым, как родниковая вода, в нём не было ни единой помарки. В те дни, когда Дина болела и её место у окна пустовало, успеваемость Михаила катастрофически падала, а в дневнике расцветали густые заросли алых «двоек». А болела она, как ему теперь вспоминалось, часто. Лицо её было бледным, почти прозрачным, а под глазами ложились синеватые тени.
Потом пришла средняя школа, а с ней — жестокие законы детского коллектива. Дружить с девчонками стало стыдно, предметом насмешек. Он, поддавшись общему настроению, сгоряча пересел к Ивану, с которым гонял мяч во дворе. А куда потом делась Дина? Он и не вспомнил. Кажется, её просто не стало в классе. Позже, уже в седьмом или восьмом классе, он однажды пересматривал школьный альбом и с удивлением обнаружил, что её нет на общей фотографии. Ни в одном ряду, ни на одном снимке. Может, уехала? А может, просто болела в тот день. Его собственные школьные годы после того, как в пятом классе с ним случился жестокий нервный срыв, помнились смутно, сквозь плотную, непроницаемую дымку. Он тогда почти год провёл дома, на индивидуальном обучении, и всё последующее время в школе ощущал себя посторонним, призраком, бредущим по длинным коридорам. Память услужливо стирала больное, оставляя лишь обрывочные, неясные впечатления. Впрочем, и сейчас, после ухода Василисы, с памятью творилось то же самое: ясные, яркие воспоминания о ней тонули в трясине горя, перемешивались, подменяли друг друга, делая течение времени бессмысленным и расплывчатым.
Вторую встречу с женщиной в зелёном он словно назначил сам себе, бессознательно, не признаваясь в этом. Он пришёл на кладбище на девятый день. И она была там. Они столкнулись у самых ворот, будто она его поджидала. На этот раз её взгляд был не отсутствующим, а наоборот, предельно сконцентрированным, пронзительным. Большие, невероятно глубокие глаза цвета старого золота смотрели на него прямо, без стеснения.
— Миша, это ты? — её голос был низким, немного хрипловатым, и в нём звучала твёрдая уверенность.
Он замер, чувствуя, как что-то сжимается внутри.
— Я, — выдохнул он и, сделав усилие, неуверенно добавил. — Дина?
Она лишь кивнула, и тонкие губы тронула едва уловимая улыбка.
— Я так и думал. Смотрел на родинку, — он смущённо дотронулся до своей щеки, где не было ничего. — Думал, ты это или не ты… Не мог поверить.
— А я тебя сразу узнала. Приходила навещать… — она неопределённо, почти небрежно махнула рукой в сторону аллей, уходящих вглубь царства мрамора и гранита. — Иду, смотрю — ты. Постеснялась подойти в прошлый раз, понимала, что не до меня сейчас. Это жена?
— Жена, — подтвердил он, и ком встал в горле.
— Как её звали?
— Василиса.
— Несчастный случай или… — она не договорила, дав ему возможность не отвечать, если больно.
— Болезнь, — коротко бросил он, отводя глаза.
Дина снова кивнула, и в её кивке было странное, всепонимающее сочувствие.
— А у тебя тут кто? — спросил он, чтобы перевести тему.
Она проигнорировала вопрос, внимательно всматриваясь в его лицо.
— Ты как, спешишь? Может, кофе попьём? Где-нибудь рядом.
Михаил подумал всего секунду. Почему бы и нет? Это не было предательством. Это была не посторонняя женщина, не намёк на новый роман. Это была часть прошлого, того самого, что казалось таким беззаботным и солнечным по контрасту с нынешней тьмой. Ему до смерти хотелось с кем-нибудь поговорить, но не о Василисе, не о болезни, не о боли. За последние недели он исчерпал весь запас соболезнующих фраз в разговорах с её матерью, сёстрами, подругами. Ему нужен был кто-то из другого мира.
В уютной, полупустой кофейне с приглушённым светом он смог наконец рассмотреть её. Девочка-подросток, которую он помнил, была некрасивой, даже, можно сказать, чуть дурнушкой: слишком худой, слишком бледной, с слишком большими глазами на маленьком личике. Женщина, сидевшая перед ним, была не просто красива. Она была пленительна. В ней была какая-то загадочная, зрелая женственность. Яркие, алые губы — то ли наколотые, то ли от природы такие чувственные, — такие же яркие, золотисто-медовые глаза, излучавшие лучистый, тёплый свет и какую-то древнюю, вневозрастную печаль. Фигура — изящная, гибкая, «всё при ней», как говорят в народе. И волосы… Длинные, тяжёлые, цвета воронова крыла, они ниспадали на спину и плечи густыми, живыми волнами. От их вида у него внезапно сжалось сердце, и он с болезненной остротой вспомнил, как у Василисы к концу не осталось ни единого волоска на голове, как он гладил её горячий, гладкий череп, пытаясь унять её беззвучные слёзы.
Они говорили о пустяках, обходя острые углы. Она расспрашивала о его работе, и Михаил, сам не понимая почему, солгал, умолчав, что по профессии он врач, что пять лет своей жизни отдал работе в городской больнице. Возможно, сработал защитный механизм: рассказ о работе неминуемо повлёк бы за собой рассказ о позорном увольнении, о крахе. Поэтому он отделался vague-фразой, что занимается ремонтом компьютеров, чем, собственно, и перебивался последние четыре года, после того как ушёл из медицины.
Дина тоже не была особо словоохотлива. О своей профессии говорила расплывчато: «что-то связанное с дизайном», о семье — вовсе молчала, ловко переводя разговор на другие темы. И это его даже устраивало. Никаких личных подробностей — значит, и свиданием это назвать нельзя. А ему отчаянно не хотелось думать об этом как о свидании, потому что с каждой минутой, с каждой её улыбкой, с каждым поворотом головы он чувствовал, как она ему нравится всё больше и больше. Это было предательством по отношению к Василисе, и он пытался гнать эти мысли прочь.
Они расстались у кофейни, не договорившись о новой встрече, не обменявшись телефонами, хотя он всем существом своим хотел попросить у неё номер. Рука не поднималась, язык не поворачивался. Казалось, что это будет выглядеть как попытка закрутить роман на пепелище его собственной жизни.
Он должен был думать о Василисе. Но в его опустевшей голове звенело только одно имя: Дина. Последующие дни превратились в сплошное самобичевание. Он корил себя за нерешительность, за малодушие. Михаил искал её повсюду: во всех социальных сетях, через поисковые системы, вбивая имя и фамилию, которые помнил. Бесполезно. Ни одного похожего профиля, ни одной зацепки. Может, она вышла замуж и сменила фамилию? Почему, чёрт возьми, он не спросил!
Он даже думал написать кому-нибудь из старых одноклассников, но останавливала мысль: а что он скажет? «Привет, ты не помнишь ту самую дурнушку Дину? Я её встретил, она теперь огонь, я не знаю, как её найти». Вряд ли кто-то вообще её помнил. Она была тихой, незаметной, серой мышкой, которая бесследно растворилась в прошлом.
Однажды, бредя по улице в сумерках, ему показалось, что он видит её. Такое же зелёное пальто, такие же длинные, тёмные волосы. Она шла далеко впереди, почти на следующем перекрёстке. Сердце его ёкнуло и забилось часто-часто. Он ускорил шаг, потом, не сдерживаясь, побежал, толкая прохожих, не обращая внимания на их возмущённые взгляды. Он должен был её догнать! Но его нога запнулась о неровную плитку, и он тяжело рухнул на асфальт, сбив колени и ладони в кровь. Когда он, постанывая, поднялся, протёр затуманенные глаза — её нигде не было. Она исчезла, растаяла в предвечернем тумане, как мираж.
Именно в тот миг, сидя на холодном асфальте и стирая кровь с разодранной ладони, он с жуткой ясностью осознал: Дина ему нужна. Отчаянно, иррационально, физически нужна. Была ли это любовь с первого взгляда? Нет. Это было что-то другое. Казалось, что своим появлением она пробудила в нём не просто воспоминания, а самые светлые, самые чистые струны его души, затронула что-то такое, что он давно и прочно забыл. Или, может, он просто пытался таким изощрённым способом убежать от всепоглощающей тоски по Василисе, найти хоть какой-то якорь спасения в бушующем море горя. Так или иначе, он должен был увидеть её снова. И способ был только один. Они встретились там два раза. Значит, встретятся и в третий.
На кладбище он ходил часто. Теперь у него была не только цель — навестить Василису, но и тайная, сокровенная надежда. Он приходил, обходя все пять холмиков, под которыми покоились те, кого он любил и кого не смог удержать в этом мире. Он нёс им цветы, каждый — свои. Жёлтые розы для Кати, своей первой жены. Она обожала их солнечный, жизнерадостный цвет. Белые хризантемы для второй и третьей — Ольги и Ирины. Они были скромнее и к цветам относились без особого пиетета. Лилии для четвертой, Натальи, которая любила всё изысканное и дорогое. И скромные ромашки — для Василисы.
Она не особенно любила ромашки, предпочитая им гордые ирисы или ароматные пионы. Но именно скромный, неказистый букетик ромашек он подарил ей в день их знакомства. Он увидел её в парке, уже прикованную к инвалидной коляске, невероятно красивую в своей бледности и бездонной, безнадёжной печали. У входа в парк сидела бабушка с цветами, и кроме этих самых ромашек, у неё ничего не было. Он купил весь букет и, краснея и запинаясь, протянул ей. Василиса тогда вспыхнула, и на её щеках выступил румянец, а губы тронула первая за долгое время улыбка. Её мама, всегда суровая и настороженная, тогда же увела его в сторону и спросила с укором: «Молодой человек, вы что, не видите? Она же тяжело больна! Зачем вам это?» Он видел. Но разве болезнь могла быть помехой для такого хрупкого и настоящего чувства, которое вспыхнуло между ними в тот же миг?
Пока он обходил всех своих жён, он не думал о Дине. Это было его железным правилом — у каждой могилы думать только о ней, вспоминать только её, говорить с ней мысленно. Что бы там ни шептали за его спиной, он любил их всех. Каждую. И по каждой из них тосковал так, что казалось, сердце вот-вот разорвётся на части.
А потом он шёл к выходу и ждал. Ждал её. И в один из таких дней он дождался.
Она шла неспешно, плавно, её длинное зелёное пальто колыхалось от лёгкого ветра, а волосы струились по плечам. Она не выглядела удивлённой, увидев его. Словно знала, что он будет здесь. Её губы тронула та самая, лёгкая, почти невесомая улыбка.
— Меня ждёшь?
— Тебя, — просто сказал он.
Она больше ничего не спросила. Не стала интересоваться, как он, что он тут делает. Она просто молча подошла, взяла его за руку своими тонкими, холодными пальцами и повела за собой. Её прикосновение было прохладным и чуть влажным, будто она только что помыла руки ледяной водой из кладбищенской колонки. Но он не сопротивлялся. Он позволил вести себя, как послушный ребёнок.
В машине разговор завязался сам собой. Незнакомое ранее чувство лёгкости и доверия переполняло его. Она задавала вопросы, а он отвечал. И слова лились сами, будто прорвало плотину, сдерживавшую годы боли, разочарований, страхов. Он рассказал ей всё. Всё, о чём молчал даже сам с собой. О том, как всегда мечтал стать врачом. О том, как после трёх недель, проведённых в детской неврологии, он твёрдо решил, что будет спасать людей. Он помнил ту больницу, помнил добрых врачей и особенно одну медсестру, которая часто приносила ему его любимое овсяное печенье с шоколадной крошкой.
Он рассказал, как усердно учился, как все пророчили ему блестящее будущее. Как встретил Катю, свою первую жену, ещё на практике — и это была чистая, светлая любовь, не омрачённая ещё горем. Как потом у него на руках умирали его пациентки, которые становились жёнами. Как он не смог спасти ни Ольгу, ни Ирину. Как после смерти третьей жены его вызвал к себе главврач и вежливо, но твёрдо попросил уволиться «по собственному желанию». Поползли слухи, шептались, что он словно приносит несчастье, что от него бегут пациенты. Будто он не хотел их спасти! Он хотел. Он отдавал все силы, все знания. Но не смог.
С Натальей, четвёртой, он познакомился в обычной поликлинике, куда ходил каждый день, сам не понимая зачем, движимый силой привычки и пустотой внутри. А с Василисой — совсем случайно, в парке. И их он тоже не спас. Никого он не смог уберечь, никому не подарил исцеление.
— Ты, наверное, уже уехала тогда, когда это со мной случилось, — говорил он, глядя прямо перед собой на уходящую вдаль дорогу. — В средней школе. Со мной тогда… что-то плохое произошло. Нервный срыв. Я потом долго лечился. И тогда я решил, что буду врачом. Чтобы больше никто не страдал. Прости, что в кафе не рассказал… Не смог.
Он нервничал, не зная, куда ехать. Не спрашивать же прямо: «Где тебя высадить?» Вести её к себе было слишком смело, почти неприлично. Но Дина, словно читая его мысли, сама разрешила мучительную дилемму.
— Ты где живёшь, далеко? — спросила она, поёживаясь от холода. — Холодно так, мне бы чайку выпить. Согреться.
Михаил с облегчением подумал, что дома относительно чисто и прибрано.
— Недалеко. И чай найдется. Конечно.
Чай пить им не пришлось. Едва переступив порог его квартиры, она обернулась к нему, и он увидел в её глазах невыносимую, древнюю грусть и бесконечное понимание. Он прикоснулся к её щеке, провёл пальцем по той самой родинке. Губы её были такими же холодными, как и руки, но очень скоро они согрелись под его поцелуями. В её объятиях не было страсти, не было животного влечения. Была невероятная, всепоглощающая нежность, прощение и покой. Впервые за много-много лет он не чувствовал себя неудачником, палачом, приносящим несчастье. Он чувствовал себя просто мужчиной. И это было целительно.
Утром её не оказалось рядом. Он проснулся от того, что в квартиру через приоткрытую форточку врывался свежий утренний воздух и щебет первых птиц. Он встал, обошел всю квартиру — тишина и пустота. Ни записки, ни намёка на новую встречу. Ничего. Только незапертая на замок входная дверь и один-единственный, крошечный, незнакомый ему лепесток нежного, сиреневато-белого цвета, который он поднял с порога. Он заметил его ещё в машине, прилипшим к подолу её зелёного пальто.
И тогда с ним случилось странное. Туман в голове, та самая густая, непроглядная дымка, которая застилала сознание все эти годы, вдруг рассеялась. Словно пронзительный луч солнца пробился сквозь многолетние тучи. Вместо привычной тяжести на душе — лёгкость, почти невесомость. Он ждал, что его накроет волна стыда за то, что он так быстро забыл о жене, за то, что провёл ночь с другой женщиной. Но стыда не было. Не было и расстройства от того, что она так бесследно исчезла. Была лишь ясность. Чёткая, кристальная, невероятная ясность.
Он всегда хотел быть врачом. Спасателем. Целителем. Но он пытался спасать тех, кого было не спасти, беря на себя непосильную ношу высшего судии и повелителя жизни и смерти. Он нёс в себе чувство вины за всех, кого терял, хоронил это горе глубоко внутри и шёл за новым, как заложник своей миссии. Теперь эта need-потребность, этот морок, вдруг развеялись. Ему больше не нужно было никого искать и никого спасать. Он был свободен.
Он перебрал свадебные кольца — все пять, — которые всегда носил с собой в маленьком бархатном мешочке в кармане. Он чувствовал их холодный металл и понимал, что теперь они — просто память, а не клеймо. Он точно знал, что будет делать дальше: пройдёт переподготовку, устроится работать в обычный санаторий или в оздоровительный центр. Туда, где нужно не спасать от смерти, а просто помогать живым чувствовать себя лучше. Просто помогать. И это было именно то, что ему было нужно.
Её лицо, настоящее, то самое, детское, он увидел спустя два месяца. Он шёл от могилы Ольги к могиле Ирины, и его внимание привлекла пожилая женщина. Она пыталась поправить покосившуюся металлическую оградку вокруг одной из могил, но у неё плохо получалось: руки дрожали, сил не хватало. Михаил, не раздумывая, подошёл помочь. Легким движением он выровнял легкую кованую решётку и только тогда поднял глаза на памятник.
И замер. На полированной гранитной плите было вставлено керамическое фото. С него смотрело милое, совсем детское личико с прямыми, тёмными волосами, коротко подстриженными с чёлкой «под горшок», острым подбородком и огромными, светлыми глазами. Глазами, в которых уже тогда читалась та самая, недетская печаль. И чуть выше уголка губ — маленькая, аккуратная родинка. Всё пространство вокруг памятника, обычно унылое и каменистое, было усеяно невероятным, буйным ковром из цветов. Тысячи крошечных, нежных, сиреневато-белых цветочков, которые он никогда раньше не видел, покрывали землю сплошным живым покрывалом, источающим тонкий, медовый аромат.
— Чудо произошло, — тихо, словно боясь спугнуть, сказала женщина, стоявшая рядом. — Больше двадцати лет я сажала здесь всё, что можно. И простые, и редкие, и дорогие сорта. Ни одно не приживалось, ни одно не всходило. Земля была мёртвая. Что я только не делала! Удобряла, меняла грунт, поливала каждый день. Всё было бесполезно.
Она вытерла ладонью влажные глаза и улыбнулась, глядя на цветущее великолепие.
— Это всё она. Моя дочка. Диночка моя. Не могла меня простить, вот и не пускала сюда ничего живого. Не смогла я последнюю её просьбу исполнить… Глупость, казалось бы. Друга она хотела увидеть, мальчика из своего класса. Мишеньку. Умоляла меня найти его, привести. А я… Я же понимала, что это дети. Зачем ему, здоровому, резвому пацану, в больничной палате торчать? У него своя жизнь. Я его нашла, поговорила с его мамой, та сказала, что у него свои проблемы, не до нас. Я и не стала настаивать. Не привела. Не исполнила. А она так ждала… Так надеялась. Влюблена была в него, бедная моя девочка.
Женщина замолчала, с любовью глядя на фотографию.
— А он… Ох, какой же он был мальчик. Чувствительный. Когда её не стало… Как он плакал потом на похоронах. Как кричал… Не мог успокоиться. Потом с ним тоже плохое случилось, в больницу его забрали, в неврологию. Я к нему там ходила, печенье носила, которое он любил… Овсяное, с шоколадом. Простите меня, старуху, что-то разговорилась я у вас… Не с кем словом перемолвиться. Просто я радуюсь. Значит, простила меня моя девочка. Вон как зацвело всё! Простила…
Михаил стоял, не в силах пошевелиться, смотря на милое, бледное личико на памятнике. Он чувствовал, как предательски щиплет глаза, а по щекам катятся горячие, солёные слёзы. Он не сдерживал их. Он смотрел на цветы, которых не было здесь ещё месяц назад, и повторял про себя, обращаясь к той, что слушала его теперь откуда-то свыше, к той, что пришла к нему в зелёном пальто, чтобы подарить прощение и освобождение:
«И меня простила. И меня… Спасибо, Диночка».