Он был ее диким ребенком, ее проклятием и благословением, и в тот день, когда она прошептала ему свое последнее «прощай», болото завыло от боли, слышной до самых небес.
Он был ее диким ребенком, ее проклятием и благословением, и в тот день, когда она прошептала ему свое последнее «прощай», болото завыло от боли, слышной до самых небес. А началось все с крошечной избушки, затерянной в самой гуще зыбких топей, куда даже самые отчаянные деревенские мужики не решались соваться без крайней нужды. Там, на прогнивших от времени сваях, жила Василиса, та, кого в округе с почтением и страхом называли Болотной Матерью.
Она появлялась в деревне реже, чем полная луна в безоблачную ночь, — призрачная, сгорбленная фигура, закутанная в платья цвета пожухлой осоки. Люди шли к ней сами, потому что она одна умела врачевать хвори, перед которыми отступали даже самые опытные лекари из города. Говорили, будто она столь же древняя, как и само болото, и видела, как оно рождалось из слез земли и дождевых потоков. Она любила его с безумной, материнской нежностью, словно это не было скопищем гнилой, стоячей воды и трясины, готовой поглотить неосторожного путника. Для нее это было живое существо — дикий, своенравный зверь, которого ей одной удалось приручить.
«Он ходит по округе мягкими, как мох, лапами, — говорила она изредка пришедшим за помощью, — и в каждую его следовину затекает жизнь». И болото действительно росло, медленно, но неумолимо, с каждым годом отбирая у леса и людей новые клочки твердой земли. Но Василиса не позволяла своему детищу заходить слишком далеко. Она была тем сдерживающим началом, той невидимой стеной, что отделяла мир живых от царства вечной сырости и забвения.
Старый Артемий был одним из немногих, кто хорошо знал капризные тропы, ведущие к ее жилищу. Он был своего рода проводником, тем, кто вел отчаявшихся сквозь чащобу и зыбкую хлябь. В тот злополучный день его спутником был молодой, крепкий лесник по имени Григорий.
«Что-то я сегодня выбился из сил, — Григорий воткнул длинную, заостренную палку-щуп в зыбкую почву и тяжело оперся на нее, — а ты, дед Артемий? Не устал?»
Старик, чье лицо было испещрено морщинами, словно картой давно забытых троп, нахмурился. «Болото сегодня не в духе, Гриша. Сопротивляется, не пускает. А чего не пускать-то? Идем мы к твоей матери с добром, за помощью. И гостинцев ей принесли», — Артемий снял с плеча узелок, в котором лежали свежий хлеб и глиняный горшочек с медом.
Они стояли посреди завораживающего и пугающего пейзажа. Туман, белёсый и плотный, стлался по воде, окутывая чахлые сосны и ржавые осоки в саван из холодного шелка. Время здесь текло иначе — медленно, тягуче, подчиняясь лишь тихому шепоту гниющих водорослей и мерному кружению мошкары. Даже воздух был густым, сладковато-прелым, им было трудно дышать.
Продвигаясь дальше, они наконец вышли на знакомый призрачный след, что вился к самой избушке Василисы. И тут Григорий ахнул.
«Глянь-ка, дед! Все в тумане! Словно молоко вылили», — прошептал он, и в его голосе прозвучала тревога.
Избушка, всегда такая четкая и ясная, будто вырезанная из темного времени, теперь была полностью скрыта непроглядным, неестественно густым белым облаком. Казалось, сам небосклон опустился на землю, чтобы укутать это место, застряв в цепких ветвях карликовых берез и багульника.
Лицо Артемия стало серьезным, как камень. Он, не раздумывая, быстрыми шагами направился к двери и, отодвинув скрипучую заслонку, заглянул внутрь. Внутри было пусто, холодно и темно.
«Григорий! Обойди дом кругом! Я вон там, у кустов, проверю!» — голос старика дрогнул, и в его словах прозвучала плохо скрываемая паника. «Чует мое сердце недоброе…»
Он не успел сделать и пары шагов в сторону ржавого ключа, как его ухо уловило едва слышный, прерывистый стон. Обострившийся слух уловил хриплый шепот, идущий от самой воды. Сердце Артемия упало. Наполовину в темной, студеной жиже, ничком, раскинув руки, словно обнимая саму трясину, лежала Василиса. Ее седые волосы слились с тиной, а платье почернело от влаги.
«Уходите… — ее голос был слабее шелеста камыша. — Видите, смерть моя пришла… Уходите, пока не поздно.»
«Батюшки светы!» — вскрикнул подбежавший Григорий, и его лицо побелело. «Мы сейчас! Сейчас все устроим! Дед Артемий, давайте скорее носилки мастерить! Надо в деревню, к лекарю нести!»
«Какого лекаря?.. — Василиса от гнева и немощи даже приподнялась, и в ее потухших глашах вспыхнул знакомый многим огонь. — Уходите. А меня… оставьте. Я свой дом не покину. Зверя своего… дитя любимое… не брошу. Мы с ним… одно целое.»
«Наверное, правда, пойдем обратно, Гриша, — с трудом выговорил Артемий, — Мать лучше знает, что ей делать. Никакой лекарь тут не поможет.»
«Да ты в своем уме? — Григорий смотрел на старика с недоверием. — Человека в таком состоянии одного бросать?! Нельзя! Надо в деревню нести… Батюшка наш не одобрит такого, мы ведь христиане…»
А Василиса, собрав последние силы, прошипела: «А батюшка твой одобрит, что ты ко мне, к болотной ведьме, приполз? На коленях полз, чтобы я шептала на ухо твои хвори, словами древними бесов из тебя выманивала?»
Григорий, не слушая больше ничьих доводов, уже срезал крепкие жерди и начал лихорадочно мастерить импровизированные носилки из своего же собственного кафтана.
«Помогай, дед Артемий! Может, еще живую успеем донести!»
Старик, сломленный упрямством молодости и собственным страхом, поддался. Вскоре они, спотыкаясь, понесли своею ношу обратно, к миру людей. Василиса впала в забытье, и лишь ее бледные губы беззвучно шептали что-то в такт их шагам. Артемий, наклонившись, едва разобрал обрывки фраз, обращенных не к ним: «…Ты приходи, приходи… Не брось… Помни… Мать в сердце тебя держит… Свое сердце для нее оставь… А дальше… не ходи…»
«Я могу отпеть ее по-христиански… — лицо деревенского батюшки было суровым и непроницаемым. — И покоиться она будет за оградой погоста, на освященной земле. На этом все. А вообще… надо было слушать ее и оставить там, где нашли!»
Похороны прошли тихо, почти крадучись. Без слез, без традиционных причитаний, без пышных поминок. Горсть земли, брошенная на простой деревянный гроб, прозвучала приговором.
Старый Артемий глухо и безнадежно грустил. Он не мог принять эту потерю. Сколько он себя помнил — а помнил он многое, — Василиса была всегда. Нерушимой, как скала, вечной, как само болото. Она никогда и никому не отказывала в помощи, не требовала платы, довольствуясь малым — краюхой хлеба, ложкой меда, пучком целебных трав. А как она любила свою топину! Казалось, они разговаривают на одном языке — она и ее дикий, заболоченный мир.
«И как теперь быть-то? — делился он тревогой с женой, сидя на завалинке. — Болото ведь живое, оно растет… Раньше Василиса его сдерживала, а теперь? Если раньше оно вширь ползло, не пойдет ли теперь на нас, на самые дома?»
«Типун тебе на язык, старый хрен! — шикнула на него старуха, крестясь. — Не накликай беду!»
Лето кончилось, оставив после себя лишь пожухлую позолоту листьев. Осень высушила их до хруста, а зима сковала болото в ледяной панцирь, заглушив его на время. Но это было затишье перед бурей.
Весна той год оказалась неистовой, бурной, полноводной. Небеса разверзлись, изливая на землю столько воды, что она не успевала впитывать влагу. И болото, почуяв свободу, ожило с новой, доселе невиданной силой. Оно уже не ползло — оно наступало. Гнилая, мутная вода, словно армия захватчиков, поднималась все выше, заливая луга, подбираясь к опушке леса. Затопленные сосны и березы стояли, как мертвые великаны, их ветви-кости безжизненно торчали к небу. Стоило ветру качнуть их — они с глухим хрустом падали, исчезая в пучине.
Звериный инстинкт заставил всех обитателей леса бежать прочь. Птицы улетели, не осталось даже воронья. Казалось, дикий зверь, лишившись узды, опьянел от собственной мощи и свирепости. Он жаждал затопить все, до чего мог дотянуться.
Каждый день деревенские мужики, с Артемием во главе, ходили к краю топи, чтобы проверить, как далеко продвинулась мертвая вода. И каждый раз они возвращались, снимая шапки и с ужасом хватая себя за головы. Земля уходила из-под ног буквально на глазах.
Лето выдалось знойным, палящим, но даже его яростное солнце не смогло высушить эту распоясавшуюся стихию. Топь приближалась, неумолимая и жестокая, затягивая в свои объятия все на своем пути.
В один из дней Артемий, не в силах более сидеть сложа руки, собрался в путь. Он был последним, кто еще осмеливался ступать на гиблые тропы. Ему нужно было проверить, осталось ли что-то от прежних, отмеченных Василисой безопасных путей.
Его встретила гробовая, неестественная тишина. Даже вездесущий гнус, этот вечный спутник болота, куда-то исчез, словно испугался собственного дома. Неживая, зловещая красота открывшейся панорамы заворожила и одновременно сжала сердце старика ледяной рукой. Легкий, ядовитый туман стелился над черной водой, скрывая под собой пучину, а кочки, словно спины спящих чудовищ, выступали из мутной глади.
Артемий оперся на свой посох и замер, вслушиваясь в тишину. И тогда из самых глубин, из утробы топи, донесся протяжный, тоскливый, леденящий душу вой. Старик невольно вскрикнул от неожиданности.
Это выло само болото. Рыдал и метался в отчаянии дикий зверь, потерявший свою Мать.
«Не скули, — прошептал Артемий, и его голос дрожал. — Я… я тебя понимаю… Больно. Но мы-то тут при чем? Твоя Мать не велела тебе далеко ходить! А ты! Деревню вот-вот затопишь! Лес погубил! Зверья не осталось! Как мы жить-то будем? С голоду помрем все!»
Вой внезапно перешел в низкое, яростное рычание. Порыв шквального ветра, горячего и влажного, ударил старика в грудь. Артемий пошатнулся, не удержал равновесия и тяжело рухнул в студеную жижу. Одежда мгновенно промокла насквозь, став неподъемной. Нога безнадежно увязла в трясине, и он почувствовал, как кто-то сильный и невидимый тянет его вниз, под плотный ковер мха и ряски.
«Ах ты, тварь… — с трудом вырвался у него хрип. — Понял… Не хочешь, чтобы сюда ходили. Все себе забрать хочешь! А мать-то твоя нам помогала! Она нас защищала от тебя!»
Прямо перед ним, с густым, чавкающим звуком, надулся и лопнул огромный пузырь болотного газа, забрызгав Артемия с головы до ног ледяной, вонючей слизью.
Собрав последние силы, старик сумел высвободить ногу и, отползая, выбраться на твердую кочку. Он был в грязи, в тине, весь трясся от холода и ужаса. Он повернул обратно. Правда была горькой: ходить на болото отныне было нельзя. Дикий зверь больше никого не пустит. Топь будет затягивать любого.
Вернувшись, Артемий, не скрывая ничего, рассказал односельчанам о своем страшном путешествии.
«Все, — заключил он, и его голос был пуст. — Конец пришел. Болото растет, скоро смоет нас, как муравьев. Лес уже мертв, а скоро и мы отправимся за Болотной Матерью. На тот свет.»
Будто в подтверждение его слов, с болота вновь донесся тот самый душераздирающий, тоскливый вой. Он был громче, чем когда-либо, и наполнен такой безысходной скорбью, что у женщин потекли слезы, а мужчины побледнели.
Жители в страхе разбежались по домам, затворили ставни и двери. Но сквозь стены они всю ночь слышали, как мается и стонет болото. Оно не унималось, оно торопилось, гнало вперед свои воды, стонало от нетерпения и боли. Оно хотело добраться до чего-то, до какого-то места, жизненно важного для него. Огромными, неуклюжими шагами оно шло, быстро, неудержимо ползло, и земля под ногами у самых крайних изб уже дрожала от его приближения.
И вот наконец его воды, черные и холодные, подступили к первым домам. К старому, обветшалому погосту, где за оградой, в сырой земле, покоился прах Василисы — Болотной Матери.
И тогда дитя ее завыло в последний раз. Но теперь это был не яростный рев, а плач, полный бесконечной любви и скорби. Оно обняло мертвыми, ледяными водами могильный холмик своей матери. Дикий зверь рыдал, прощаясь навсегда. Всю ночь над деревней стоял странный звук — не плеск, а тихий, прерывистый всхлип, будто гигантское существо утирало слезы.
Наутро люди, осмелившиеся выглянуть из окон, не поверили своим глазам. Болото отступило. Вода ушла, обнажив мокрую, черную, но твердую землю.
«Проститься с матерью приходил, — сказал старый Артемий, стоя на пороге и щурясь на прояснившееся небо. Он смахивал скупую, стариковскую слезу. — И как я мог забыть?.. Она же шептала ему тогда, умирая… Просила прийти… «Свое сердце для нее оставь». Он свое сердце здесь оставил. Исполнил последнюю волю Болотной матери… и отступил.»
Прошло время. В эти места вернулись птицы, их гомон снова наполнил воздух. Они свили гнезда на молодой поросли, что пробилась сквозь пепелище погибшего леса. Бурелом медленно превращался в прах, и земля принимала его без остатка, рождая новую жизнь. Пришли лоси и лисицы, кабаны и зайцы, чтобы снова кормиться на опушках. Созрели клюква и морошка на оживших мшистых кочках. Люди, осторожно, понемногу, снова вышли на промысел.
Только в самом сердце топи, на том самом месте, где когда-то стояла избушка, навсегда осталась тихая, застывшая печаль. Там, в вечном трауре по своей Матери, дремлет дикий зверь, усмиренный ее последней волей и великой любовью.