Спеша домой по УДЗ, она уступила место в автобусе пожилой женщине. Но едва ледяные пальцы сжали ее запястье
Дорога домой тянулась, как стара кинопленка, застрявшая в проекторе медленно, со скрипом, будто каждый километр требовал от нее чего-то нового: дрожи в пальцах, боли в груди, слез, которые она не позволяла пролиться. Лера шла по УДЗ улице, ведущей в прошлое, к тому, что когда-то было домом, а теперь казалось чужим, далеким, как незнакомое имя. На ней была потертая куртка с порванным рукавом, который она машинально теребила, словно пытаясь вернуть что-то утраченное. Семь лет. Семь долгих и тяжелых лет за решеткой будто время застыло в серых стенах зоны, а мир за ними продолжал двигаться, меняя улицы, лица, законы, души. А она осталась там в прошлом, в боли, в пепле одной ошибки, одного мига, разрушившего всё.
В автобусе было душно. Воздух густел от запаха чужого пота, дешевого мыла, усталости, въевшейся в одежду, как тень. Пассажиры сидели, уткнувшись в телефоны, в свои мысли, в свои беды. Но когда Лера вошла наступила тишина. Не громкая, не показная. Просто замерли. Взгляды скользили по ней: высокая, худая, с пронзительными серыми глазами, будто выточенными изо льда, и с татуировкой на запястье темной, как память. Она чувствовала эти взгляды, будто иголки. Привычно. Давнее ощущение еще с тех пор, как впервые надела тюремную робу.
На остановке двери с шипением разошлись. И вошла она старушка, маленькая, сгорбленная, с палкой, будто само время опиралось на нее. В салоне никто не шелохнулся. Никто не встал. Словно она была невидимой, как призрак из прошлого. Но Лера поднялась. Без колебаний. Без слов. Просто встала, будто кто-то внутри прошептал: «Ты должна».
Садитесь, бабушка, сказала она, голос дрожал, но оставался твердым.
Спасибо, дочка слабо улыбнулась та, опираясь на ее руку, дрожащую, но теплую. И в этот миг, когда холодные, сухие пальцы коснулись запястья Леры, старушка вздрогнула. Будто от удара током. Будто от вспышки света в темной комнате.
Она замерла. Взгляд ее острый, как лезвие, впился в лицо Леры. Долго. Слишком долго. И вдруг шепот, едва слышный, но разорвавший тишину, как гром:
Лерочка?.. Лера Морозова?
Лера застыла. Слово «Лерочка» как гвоздь в сердце. Как воспоминание, которого она боялась. Как голос из детства, из тех дней, когда она была просто девочкой, а не женщиной с приговором. Она не слышала этого имени столько лет А теперь оно прозвучало здесь, в душном автобусе, из уст женщины, которую считала умершей.
Баба Зина?.. прошептала она, и голос ее дрогнул, будто лед под весенним солнцем.
Та самая Зинаида Ивановна. Соседка с пятого этажа. Та, что подбирала ее на лестничной площадке, когда мать, пьяная и беспомощная, кричала в стену, а отец исчезал, как дым. Та, что кормила ее оладьями с вареньем, поила чаем, гладила по голове, когда Лера плакала от боли и унижения. Та, что говорила: «Ты не одна, девочка моя. Я здесь».
Живая ты Вернулась прошептала баба Зина, и по ее щекам покатились слезы, словно весенний дождь по стеклу.
Лера опустилась на пол автобуса, прямо у ее ног. Люди наконец зашевелились. Кто-то отвернулся. Кто-то опустил глаза. У кого-то проснулась совесть. У кого-то стыд. А Лера сидела и чувствовала, как что-то внутри, давно замерзшее, начинает таять.
Прости меня, баба Зина прошептала она
Я не пришла когда ты в больнице лежала. А потом меня посадили. И никто не знал. Никто не ждал.
Тсс, перебила старушка, накрывая ее руку своей. Ты вернулась. А значит, еще не все потеряно. Никогда не все потеряно, пока есть дыхание.
И впервые за семь лет Лера почувствовала ее ждали. Ее любили. Ее помнили. И, возможно, прощение уже совсем рядом. А может, оно уже здесь в этом дрожащем голосе, в этих морщинистых ладонях, в простом, как хлеб, слове: «дочка».
Квартира на четвертом этаже дом, которого не было
Квартира бабы Зины была маленькой, старенькой, но такой теплой, что казалось стены дышат. Запах компота из сухофруктов, лекарств, нафталина и старых книг обнимал, как воспоминания детства. Лера сняла куртку, аккуратно поставила обувь по линейке. Привычка из зоны: там всё по порядку, иначе хаос. А хаос это боль.
За чашкой чая, в тишине, баба Зина тихо спросила:
Ты ведь из-за матери тогда ушла, да? Людка мне рассказывала Как ты за нее заступилась, а потом удар. Один. Но смертельный.
Лера кивнула, опустив глаза. Слов не было. Память резала, как нож.
Она умерла два года назад, прошептала Лера. Не узнала, что меня посадили. Ни разу не пришла. А потом я перестала ждать. Сначала злилась. Потом просто ничего.
А теперь?
Теперь страшно. Что делать? Кто я? она взглянула в окно. На площадке бегали дети, смеялись, кричали. А она будто стояла за стеклом рядом, но не среди них. Не своя.
Бабушка подошла, положила руку на плечо:
Ты человек. Мой человек. И у тебя еще все будет. Даже если сейчас кажется, что ничего уже нет.
Несколько дней спустя первые шаги
Лера устроилась уборщицей в школу. Работа тяжелая, но честная. Баба Зина отдала ей старую куртку мужа заштопанную, но теплую, как ее сердце. По вечерам они сидели за чаем, смотрели старые фильмы, молчали. Но это молчание не было пустым оно было наполнено пониманием, как чаша, полная до краев тепла.
На работе косо смотрели. Особенно директриса женщина с лицом, будто вырезанным из мрамора, и голосом, как у прокурора. Но однажды она увидела, как Лера заштопала