Он взглянул на сына и ушёл — прямо из роддома. А я осталась одна, в слезах, с младенцем на руках.
Анфиса отсчитывала минуты до выписки. День, которого она ждала девять месяцев, наконец наступил. Она только что покормила малыша, поправила край одеяльца в конверте и, прижав его к груди, подошла к окну. За стеклом — январь, трескучий мороз, солнце слепило, и тогда она увидела его — Дмитрия, мужа, своего любимого. Он стоял у входа с огромным букетом белых хризантем и гигантским плюшевым медведем. Махал ей, улыбался во весь рот.
Всё было как в сказке. Пока он не взял сына на руки.
Он посмотрел на ребёнка — и в тот же миг лицо его перекосилось. Улыбка испарилась, глаза потемнели, челюсть сжалась. Он сунул конверт с малышом обратно в руки Анфисе, бросил на неё взгляд, полный злости и презрения… и молча развернулся.
Анфиса остолбенела. Стояла у входа, в белых унтах, с ребёнком на руках. Медсёстры переглянулись, одна осторожно подошла:
— Вы… не принимайте близко к сердцу. Но он, видимо, решил, что это не его ребёнок. Малыш светленький, а вы оба — шатены. Да и глаза у него голубые…
Анфиса не верила своим ушам. Сам Дмитрий ещё на УЗИ ржал, когда она говорила, что малыш, похоже, будет беленьким. «От почтальона, что ли?» — подкалывал он. Шутки были дурацкие, и она не придавала им значения. Но теперь всё пошло кувырком.
Она звонила — он не брал трубку. Такси вызвала дрожащими пальцами, в груди клокотала обида. Водитель, седой мужчина с добрыми глазами, молча смотрел на рыдающую молодую маму. Потом вдруг сказал:
— Не реви, милая. Молоко пропадёт. А он — твоя радость теперь. Не опускай руки. Всё наладится. Он у тебя есть.
Анфиса всхлипнула, кивнула и поцеловала сына в макушку:
— Слышишь, Ванюшка? Всё будет хорошо. Обязательно.
Квартира встретила её тишиной. Дмитрий не пришёл. В детской, где всё было подготовлено к встрече, было пусто и странно. Анфиса легла рядом с малышом, прижала его к себе и впервые за долгое время дала волю слезам. Не от страха. От предательства.
Дмитрий вернулся под вечер. Пьяный. Глаза мутные, от него разило перегаром. Не сказал ни слова. Просто подошёл к кроватке, уставился на ребёнка. Анфиса — следом, сердце колотилось, как у загнанного зверя.
— От кого он? — прохрипел он.
— От тебя. Сделаешь тест — и вали. Мне твоё унижение не нужно.
В голове всплывали моменты: как они разглядывали тест с двумя полосками, как он гладил её живот, как скупал распашонки, как спорили о имени. А теперь… он смотрит на ребёнка, будто на чужого.
— Просто… не похож. Как будто от соседа.
— Я сказала — твой.
Анфиса начала менять подгузник, как вдруг Дмитрий дёрнулся. Она испугалась — думала, сейчас выхватит Ваню из рук. Но он замер, уставившись на крохотную ножку сына.
— Родинка… У него такая же, как у меня… На той же ноге. Точно такая же!
— Отстань. Не ори, он спит.
— Господи… но почему он светлый?
— В твоего отца. Ты сам говорил — дед у тебя был белобрысый, с голубыми глазами.
Дмитрий замер. Потом плюхнулся рядом, сгорбился и прошептал:
— Прости… Я дурак… Анфиса, прости.
Она не ответила. Не могла — внутри всё горело. Первые дни держалась холодно, только ради сына. Отношения висели на волоске, но Дмитрий старался. Купал ребёнка, сидел с ним ночами, просил прощения сотни раз. Лишь через пару недель она позволила себе его простить.
Когда приехали родственники Дмитрия — тётки, дядьки, бабки — все хором ахнули:
— Да вылитый дед Василий! Такой же белый и крепкий. И глаза — как небо!
Дмитрий держал сына на руках и с гордостью твердил:
— Это мой сын! Мой Ванька! Мой парень!
А Анфиса смотрела на них и понимала: иногда отцу нужно заблудиться во тьме, чтобы найти свой свет.
